КОНКУРС "ДОЛИ" — "Судьба человека"
Татьяна БАДАКОВА (г. Элиста, Республика Калмыкия, Россия)
СТУПЕНЬКИ ПАМЯТИ
Рука, качающая колыбель,
Божественна, ты, во все времена!
Не знаю я прекрасней и теперь
Руки такой на свете, ведь она –
Нам, людям, в жизнь распахивает дверь .
Мама и бабушка…
Когда они были живы, всё было просто, обыденно, само собой разумеющимся. Эти два человека прожили жизнь только для меня и всего, что вокруг меня. Обычное «СПАСИБО!» - слишком мало. Хочу посвятить им целую «поэму» воспоминаний.
Зовут меня так, как назвал кто-то в роддоме сибирского города Ханты-Мансийск. Скорей всего, это была акушерка того родильного дома, где меня родила мама, спецпереселенка, репрессированная по национальному признаку. До моего рождения мои родные провели целых десять тяжелейших ссыльных лет в далёкой холодной тайге.
Мой маленький крепкий калмыцкий народ,
Как много тебе довелось испытать!
Бесчестье, чужбина, годины невзгод…
О, время, нельзя повернуть тебя вспять!
Моё начало – это Сибирь. Думаю, появление меня на свет – было очень волнующе, и радостно, и страшно в тех условиях для родных. Моя (да и все другие тоже) героическая мама… Когда родилась здоровая девочка, радости её не было конца!
Да, так я и прожила с ощущением этой радости и счастья до конца её жизни.
Мама всегда работала, а со мной была бабушка, моя ээджа.
Сибирское детство помню отрывочно.
Очень хорошо запомнила длинную-предлинную дорогу из дощатых ступенек (это был там такой местный «асфальт»), по которым я не шла, а прыгала: «Прыг-скок, вверх-вниз!». Мне нравилось, потому что было громко и весело. А доски были новые, еще чистые, заботливо отструганные. Ходили мы с ээджей, по-видимому, на эту дорогу часто, как теперешние дети на аттракционы в парк.
Вот и я вместе с вами снова пройду по ступенькам своей памяти.
А что же может сохраниться в памяти ребёнка?
Помню детский сад возле дома, куда мы с бабушкой ходили только вечером, когда все местные уходили по домам. Там мы находили сломанные игрушки, с удовольствием чинили их дома и с таким же удовольствием играли ими. Это были безголовые куклы, набитые ватой, бесколёсные деревянные паровозики и машинки, негремящие погремушки и отдельные оторванные листы из детских книжек с разноцветными и, как мне тогда казалось, волшебными иллюстрациями.
Помню, как с бабушкой Сюлей (Соней) мы подолгу смотрели в замёрзшее окно, сделав каждый себе кругленькое «окошечко», подув на стекло. Наблюдали за детьми, которые катались с большущей горки на санках и дощечках, а в конце ударялись с грохотом в дырявый деревянный забор, за которым проходила железная дорога. Страшно!
В памяти остался адрес – улица Сургутская, дом 18; хотя, скорее всего, уже повзрослев, я его слышала от мамы.
Ещё помню, как мы бабушкой каждый вечер ждали с работы маму, а вернее, маленькую рыбёшку, которую она тайком, рискуя жизнью, ухитрялась пронести через проходную рыбоконсервного комбината, где она работала.
До сих пор люблю такой странной первой любовью воблу. Мои однокурсники удивлялись, когда я ела сухую-пресухую воблу в студенческом общежитии, обгладывая со смаком каждое рёбрышко.
Из маминых скупых рассказов на ум приходит, как они ехали в Сибирь, вернее, их (стариков, женщин и детей!) везли неизвестно куда в товарных вагонах или вагонах для скота. Был декабрь, очень холодно, грязно, невыносимо голодно. Она, двадцатилетняя девушка, заразилась тифом. Всю дорогу у неё был сильный жар, из-за чего она впадала в беспамятство, и её чуть не выбросили из вагона солдаты, которые каждое утро выбрасывали умерших.
Как жутко – дорога в несколько тысяч километров, устланная трупами людей, - портрет сталинизма!
Мама говорила, что просто каким-то чудом осталась жива.
Потом была работа, тяжелейшая даже для крепких взрослых мужчин, на лесоповале, на лесозаготовках в дремучей сибирской тайге. А мама – дочь бескрайних степей и небольшого леса-то в глаза не видела! Рассказывала, как они зимой под снегом прятали свой скудный «обед» - кусочки хлеба, чтобы не замёрзли. Как каждый месяц они, спецпереселенцы, будто матёрые преступники, проходили унизительную процедуру проверки в спецкомендатуре.
Когда родилась я, маму перевели на работу в рыбоконсервный комбинат, там было полегче. К тому времени бабушка вышла на пенсию и была только со мной. Понятно, что это был уже пятьдесят третий год, а не сорок третий.
Кстати, очень интересная закономерность – бабушка моя 1898 года рождения. Я родилась, когда ей исполнилось пятьдесят пять лет, мой старший сын родился, когда маме было пятьдесят пять лет, а мой внук родился в год моего пятидесятипятилетия.
Хочется, чтобы эту закономерность нарушили внуки, хочу понянчить правнуков!
Сибирь для нас закончилась в 1958 году, когда мы возвратились домой в родную Башанту (ныне г.Городовиковск Республики Калмыкия). Из этой очень долгой дороги я помню только одну станцию, где нас высадили с узлами и баулами, на один из которых посадили пятилетнюю меня. Было много народу, шум-гам, и мне очень хотелось пить. Оказалось, это был город Сальск Ростовской области.
В Башанте хорошо запомнилось новое слово «райисполком», куда мы втроём и все прибывшие часто ходили с просьбой о жилье. И вот, наконец, нам выделили домик на улице Западной. Даже маленькая, я запомнила ту радость, которую испытали мои мама и бабушка в тот день. Помню большой-пребольшой вишнёвый сад и много кустов сирени. С тех пор сирень – моё «хобби» – где бы я ни жила, я всегда сажаю эти кусты.
Жива память детства – сирень мне дорога так же, как и вобла, куклы, снег.
Я – босоногая кудрявая девчонка,
И мама рядом, а радость налицо:
Смеюсь и купаюсь в этих цветочках,
Умываясь сиреневой пыльцой…
С моей бабой Сюлей мы были настоящим отдельным государством с «диктатурой меня», то есть всё было подчинено моим волеизъявлениям. Баба кормила меня только тем, что я любила (конечно, о каком-то большом выборе говорить не стоит, но всё-таки…) на протяжении всех семнадцати лет, пока я не уехала из дома в весёлое студенчество. Например, сварит мне вареники с картошкой, какао с молоком, поставит передо мной и сидит, наблюдает, как я ем, а в глазах только любовь и умиление.
Из всего того, что баба готовила, самое экзотическое по теперешним временам, - это булмг и тюнтк – особенные, старинные калмыцкие блюда. Булмг – мука, жаренная в сметане, я, став взрослой, ела его ещё из рук своей мамы и свекрови. А вот тюнтк – больше никогда. Это – вареники с внутренним бараньим жиром, кажется так. Сейчас даже не представляю, но тогда они мне очень нравились.
Ещё помню, как баба Сюля жарила мне чёрный хлеб на подсолнечном башантинском вкусно пахнущем масле (гренки, можно сказать по-современному). А потом горячими посыплет их сахаром – вкуснее всяких пряников.
В Башанте был знаменитый в республике маслозавод, где производили подсолнечное масло. А выжимки из этого – жмых, прессовали в круги и отправляли куда-то. Так вот, мы, дети, часто ходили на маслозавод, выпрашивали у рабочих этот жмых. Кто-нибудь сердобольный или чаще всего знакомый, на свой страх и риск, бросал нам через забор один такой круг. Радости нашей не было конца! Мы убегали быстро, делили его на всех, ели то, что можно было проглотить, и жевали всё остальное. Тогда этот жмых был для нас и «Сникерсом», и «Диролом», и всеми лакомствами вместе взятыми.
Бабушка моя – Кичикова Сюля Дорджиновна, 1898 года рождения, Гахан-Авгнра кююкн (рода абганер). Она была маленького роста, худенькая, щупленькая, со светлой прозрачной кожей, большими, зеегтя (со складочкой на веке, редкость для калмыков) глазами, умным тёплым взглядом и чуть-чуть сжатым сосредоточенным ртом. Говорила она немного, тихо, больше, кажется, думала о чём-то, молча справлялась по хозяйству.
Она всегда была аккуратно одета в длинное платье, отрезное по талии, с белым воротником, застежкой до талии, обязательно с длинными рукавами с манжетами, застёгнутыми на пуговицы. Это был современный, советский, так сказать, вариант национального платья - берз. По калмыцкому обычаю женщина не должна была оголять руки, ноги, шею. Платья она шила себе сама. Отличались они только материалом, фасон был один и тот же. Платья «на выход» шились из более дорогих тканей – шерсти или красивого сатина, летние платья – из ситца, домашние – из тёмных тканей. Особенно, мне нравилось её платье из тёмно-синего сатина в мелкий цветочек. Ей очень шёл этот цвет.
Обязательно наряд дополнялся разными платками, которые она повязывала назад и не снимала в течение дня, только перед сном. Ни одна волосинка не должна была упасть и вылезти из-под платка! Утром баба Сюля всегда причёсывалась, непременно собирая в комок выпавшие волосинки (по обычаю – на волосы нельзя было наступать), заплетала, как и все замужние женщины-калмычки, две косы, надевала на них шеверлыки (чехлы) из чёрного сатина, вплетала в конец кос серебряные токуги - украшения (они до сих пор хранятся у меня). Бабушка всегда ходила в чулках, в любое время года, так было положено, и в тапочках. Дома – в домашних войлочных, а в гости или в магазин надевала кожаные тапочки, которые она покупала у местных башантинских мастеров-обувщиков.
Моя баба жевала табак! Сейчас это кажется диким, а я тогда почему-то воспринимала это как само собой разумеющимся, видела с рождения. Помню, когда мы ходили за продуктами в магазин, всегда покупали мне – монпасье и «подушечки», а ей – «Махорку» по шесть копеек в серой упаковке. Думаю, поэтому зубы у неё были крепкие, целые, несмотря на возраст и сибирскую ссылку, и на удивление, белые.
Иногда баба мне рассказывала байки из своей доссыльной мирной жизни, иногда пела, часто давала советы – жизненные уроки, умело завуалированные в рассказы, почти как у Льва Николаевича Толстого. Помню бабино выражение: «Тиигдм биш!» - «Так нельзя!». Оно было главным воспитательным уроком. Эти слова говорились не тогда, когда я делала что-то не так, а на чужом примере из её незамысловатых рассказов. Мне так было наглядней и не обидно, а зерно воспитания прорастало. (Почему этот опыт я не использовала в воспитании своих детей???)
Из смешных баек из бабушкиного детства вспоминается такая: «Пошли как-то раз дети из их села гулять за околицу да и заблудились. Вдруг откуда-то навстречу им вышел бо-ольшой дядька да как закричит: «Тадн кеняхнявт?» - («Вы чьи будете? Откуда?»). А дети с перепугу даже заикаться начали: «Гахан ав-ав-ав-ав-ав…» вместо «Гахан Авгнра» («Из Абганерово»). Потом долго над собой смеялись…».
Ещё, помню, песню она мне спела, в шутку, наверное: «Эх, яблачка-а, куда ты котися? На рот попадёшь, не воротися…». Я всегда думала: «Какой-такой «народ»?»…
А любимой песней её была «Актюбин голын усн», грустная очень и красивая, как и все калмыцкие народные песни.
Впервые я от бабы Сюли узнала о лунном календаре, о святых буддистских днях – Мацг одр, как и когда ставить лампадку - Зул. Ведь тогда в шестидесятые и семидесятые годы при полнейшем атеизме был запрет на все вероисповедания. Все люди (и русские, и калмыки, и татары, и другой национальности Советского Союза) не могли открыто проводить религиозные обряды. Так вот, у нас с бабой был свой тайный отрывной календарь. Такие календари всегда продавались в газетных киосках и висели в каждом доме на картонной красивой «стеночке», в них всегда были выделены дни полнолуния. Этот день мы отмечали как «арвн тавн» (пятнадцать), и соответственно, отсчитывали, когда будет восьмой лунный день, второй, тридцатый – все Мацк-одрмуд. В эти дни баба Сюля всегда зажигала лампадку, которую сохранила и привезла из Сибири назад в Калмыкию, ставила рядом калмыцкий чай в пиале – деедж (подношение Богам), соединяла руки перед собой и тихонько молилась. Я, конечно, ничего не понимала, но всегда с интересом наблюдала и интуитивно это таинство считала священным. Наверное, потому, что ээджа была так сосредоточена на этом действе и придавала ему большое значение. И я почему-то своим маленьким умом понимала, что об этом не нужно никому рассказывать.
И вот, спустя годы и даже десятилетия, я осознаю, что такое истинная Вера. Это нечто интимное, не напоказ, идущее глубоко – глубоко изнутри (тихое, личное, душевное). С этой верой мои родные, как и все калмыки, жили и выживали в невероятно суровых, жутких условиях тринадцатилетней несправедливой ссылки.
Читать и писать моя баба не умела. Когда нужно было расписаться в каком-нибудь документе (часто это было при получении пенсии), ставила «плюсик» или «крестик». Поэтому, когда я «читала» ей свою детскую книжку, она была в восторге и готова была слушать и слушать. Она считала меня вундеркиндом, наверное.
Удивительно, что бабушка, будучи безграмотной женщиной, была умной и мудрой! Думаю, в то время многие так жили – делясь своей мудростью, интуицией и богатым жизненным опытом с молодым поколением, делая выводы, анализируя свои поступки, наблюдая за событиями и природными явлениями. Важно то, что этот опыт передавался из поколения в поколение, все последующие прислушивались и придерживались обычаев старших. В этом была целостность и ценность семьи, её сила. «Не то, что нынешнее племя…». Главная беда нынешних – никто никого не слушает!!!
С бабой Сюлей у меня была какая-то космическая связь – она не могла без меня, а я без неё. Когда я только родилась, она так решила - потом, уже став постарше, я часто слышала, как баба говорила своим подружкам: «Эн кююкн – мини ковюня сюмсн», т.е., будто бы я возродилась для неё вместо её умершего в младенчестве сына.
Открываем ээджин сундучок,
Кованый узорчатый, красивый.
Что-то дивное произойдёт,
Любопытства нам не пересилить.
Посмотри, какие чудеса!
Как из сказки старой выплывают
Шали и бешметы, пояса
Серебром чернённым отливают.
Вот сапожки кожею сафьян,
Так и просятся: «Возьмите в пляс!».
Степь, красавицы-калмычки стан,
Вижу юной ээджи добрый взгляд.
Вдруг… средь этой древней красоты
Свёрток спрятан в чисто-белой ткани,
От глаз людских вдали, от суеты
Фото сына с надписью: «Ом Мани…»
… Так и просидела… со слезами,
Позабыв о платьях и платках.
О сыне её трепетную память
Сохраню и я, не расплескав.
Ээджа, моя милая, родная,
Сколько бы ни прожила я лет,
Образ твой, свет добрый излучая,
Меня будет и беречь, и греть.
Да-а, всё переосмысливается только сейчас…
Как она ждала меня из школы! Как будто, я уехала куда-то на край земли, и она не видела меня лет десять. Еда и домашняя одежда всегда были готовы. На стол уже была постелена газетка, потому что я сразу не ела, а мне обязательно нужно было сделать домашние задания, с которыми я справлялась быстро. Так вот, баба всегда стелила газету на стол, чтобы я случайно не испачкала свои книжки и тетрадки, которые мы с ней всегда аккуратно оборачивали. К стыду своему, я не помню, чтобы пришивала к школьному платью белые воротнички и манжеты. Все делала моя ээджа, тихо, незаметно ночью, наверное, когда я спала.
А вот такое трепетное отношение к учёбе, учителям, книгам нам, детям, тогда передавалось от родителей, бабушек и дедушек. И мы всегда чтим и помним до сих пор своих учителей, любим учиться, познавать что-то новое. Это с детства. Не зря сказано: «Всё начинается с семьи…».
Такой я помню свою любимую бабу Сюлю, мою ээджу…
Прошло уже почти пятьдесят лет, а я не могу забыть её последний день жизни. Ничего не предвещало беды. Был воскресный день, март-месяц, совхоз имени Чкалова. По воскресеньям в совхозе – мужской банный день. Мой отчим с сыновьями собрались идти в баню, баба Сюля приготовила им вещи, накрыла на стол. Они, пообедав, ушли.
Мы с бабой остались вдвоем, ждали с работы маму. Меня немножко удивило, что всегда спокойная баба, всё время выглядывала в окно и приговаривала: «Эн экчн кезя ирхмн? Эн Марусь кезя ирхмн?» («Когда же придет твоя мать?»).
Но мамы всё не было. Я занималась своими делами, кажется, читала, не обращая внимания на бабушкину возню.
А она в это время, оказывается, готовила себя: сходила в туалет, надела чистое новое бельё, расплела косы, легла в свою кровать и только после этого тихо позвала меня. Я очень удивилась, что она среди бела дня улеглась в постель, такого никогда не было, стала спрашивать: «Что случилось? Что болит? Дать лекарство?». Но баба ничего не захотела и сказала мне: «Чи намаг бичя я… Онгрсн кюн тиим болдмн…» (Ты меня не бойся… Умирающий человек такой бывает…»). Еще, ээджа сняла и отдала мне свои красивые серебряные токуги, украшения для кос. Храню их с любовью.
Я ничего не могла понять и принять. Только что бабушка была жива – здорова, ходила рядом, и вдруг – такие слова! Я начала бегать по комнате, искать бабины сердечные капли. Она на удивление спокойно сказала: «Не надо».
И тут у неё началась агония, и всё…………..
Моя любимая, моя лучшая, моя добрая, моя, моя, моя… баба Сюля оставила меня!
Вот как она жила тихо, спокойно, благородно, так она и ушла из жизни. Маленький светлый человек!
Всю мою сознательную жизнь меня не покидает мысль, что, даже умирая, она думала обо мне – как бы не испугать меня. Моя хорошая… Все сделала сама, даже выпрямила руки и ноги, чтобы не доставить никому проблем.
Пришла мама, но уже не застала бабу в живых. Как же баба её ждала, металась от окна к двери, возможно, хотела ей что-то сказать, ведь она была в полном сознании.
А когда пришли мужчины из бани, куда их баба Сюля собирала сама, то просто оцепенели…
Вот так впервые в жизни, будучи еще школьницей, я увидела, ощутила, что такое потерять родного человека.
Как говорят на Руси – Царствие ей небесное!..
По-калмыцки: «Сяяни ормд тортхя!»
БАБЫ СЮЛИНЫ ПРИМЕТЫ И ЗАПРЕТЫ
(из того, что помню):
- не топтать и не бросать хлеб;
- не собирать крошки со стола рукой;
- перед варкой не класть продукты в пустую кастрюлю, обязательно налить хоть немного воды;
- перед употреблением новой посуды, после того, как её помыли, смазать края сливочным маслом;
- нельзя есть щуку и лебедя;
- беременной нельзя переступать через веревку, провод, скрученную нить, чтобы ребенок не был обмотан пуповиной;
- подол платья, когда снимешь, не должен быть подвернут, подогнут;
- если, выходя из дома, споткнулся об порог, нужно вернуться, войти в дом и снова выйти;
- ни в коем случае не разбрасывать состриженные ногти;
- нельзя наступать на выпавшие волосы, нужно их аккуратно собрать и выбросить;
- нельзя щекотать маленьких детей;
- нежелательно очень наряжать детей;
- после наступления темноты нельзя выносить младенцев на улицу;
- нежелательно, чтобы ребенок долго плакал или долго и много смеялся, особенно перед сном;
- никогда не поднимать на улице, а тем более приносить домой, острые предметы – иголки, булавки и т.п.
А какой же была моя мама?
На ум приходят только два слова – «рабочая лошадка». Если представить всю её жизнь, то это только труд, непомерный с самых детских лет.
Мама.
Наивная добрая женщина.
Целый день на ногах, в суете.
Мама.
Беспокойная и сердечная,
Никогда не жила налегке.
Она рано осталась сиротой. Став уже взрослой, я узнала, что баба Сюля – это не её мама. Вот так случалось и нередко в Сибири, когда одинокие люди встречались и становились совершенно родными. А ведь таким образом выживали в сложных условиях депортации, как же это мудро!
Помню выражение, которое я часто слышала от мамы – «Ончн кюн ондиндян кююнд мохла болад заргдмн» («Сирота всегда всем прислуга»), тем самым, она, как будто бы задала программу жизни, внушила себе и смирилась с этим. В раннем детстве её приютили родственники. Когда она окончила четыре класса школы, все, по-видимому, решили, что этого образования девочке достаточно. Она жила у них, помогая по хозяйству, вынянчила всех их шестерых детей. О личной жизни не могло быть и речи.
Тут грянула война, а затем тяжёлый 1943-й год, когда её, двадцатилетнюю девушку, не видевшую ничего в жизни, кроме калмыцкой степи, не совершившую никакого преступления, в товарном вагоне вместе со всем калмыцким народом по Указу Сталина сослали в сибирскую тайгу. Тогда они не понимали и не подозревали, что это на долгих тринадцать мучительных лет!
И все тринадцать лет для маминого поколения – только тяжелейший труд, труд и труд. Откуда только силы брались у этой маленькой худенькой девушки-сироты работать на лесоповале вместе с крепкими мужчинами?! Видимо, мощный был у неё Ангел – хранитель, её Сякюсн, и совершенно безгрешная душа.
О Сибири мама ничего не рассказывала, не принято было, да и я, глупая, ничего не спрашивала. Только сейчас, разглядывая её старые, пожелтевшие сибирские фотографии, вглядываясь в те лица, понимаешь, какими сильными были они, что смогли вынести такие испытания. Несмотря ни на что, со старых пожелтевших фотографий смотрят на нас молодые лица нарядных мам и пап. Молодость, все-таки, брала своё.
Да, Веру и Дух народа сломить нельзя!
Единственное, что меня сейчас радует – это то, что при их жизни признали репрессии калмыцкого народа незаконными; актом, противоречащим человеческой морали и праву!
А, вернувшись на родину, в калмыцкую степь, половину нации оставив погребенными в сибирской тайге, поколение наших родителей работало с удвоенной силой и желанием сделать свой край и жизнь свою лучше.
И вновь с мамой рядом - работа, работа, работа. Нужно было растить меня, помогать бабе Сюле и просто жить.
Ещё два слова приходят на ум, кроме работы, - это чистота и порядок. Мама дома должна была всё перемыть, перестирать, выскоблить и почистить, потому что она не боялась никакой грязной работы.
В связи с этим вспоминается один интересный случай, как к нам домой пришла целая делегация из местного Сельсовета, чтобы пригласить маму, не зная даже её, на работу уборщицей в столь солидную организацию. Рекомендации на это дали её чистейшие всегда белые занавески, по ним её и нашли.
Я у неё всегда была чистенькая и опрятная, а впоследствии, и мои дети. Всю свою нерастраченную нежность и любовь мама отдавала своим внукам. Целыми днями они что-то мастерили из картона, красок, пластилина, много играли в настольные детские игры, читали. Ещё мама любила рассказывать своим внукам всякие неприхотливые истории по красочным картинкам из их детских книжек, а они подхватывали и сочиняли свои истории. Кстати, очень полезное занятие для развития мышления и речи у детей. Особенная «дружба» у мамы была с моим младшим сыном, тоже какая-то необъяснимая связь – после его отъезда на учёбу она очень тосковала и даже тогда начала болеть.
Я их называю
«Две кукушки в окне»,
Я к Богу взываю:
«Сбереги же их мне!..»
Пусть встречают всегда
Две кукушки в окне.
И никакая беда
Не смеет прийти ко мне.
Я люблю вас, мои
Две кукушки в окне
Так, что сердце щемит…
Две кукушки в окне…
Проблем особых я маме не доставляла – училась хорошо, выполняла свои обязанности. Но… Ох, уж этот переходный возраст – мальчишки, первая влюблённость, поздние гуляния. И вот однажды мама решила меня повоспитывать, схватила веник и собралась меня побить. Я стала от неё убегать, она – за мной, я вскочила на кровать, а она бегала вокруг неё и делала вид, что не может до меня достать. На самом деле – не хотела доставать, наверное. Так меня не ударила ни разу. Вот и всё воспитание.
Слава Богу, моё поколение и особо воспитывать не надо было. Мы очень ответственно относились ко всему, понимая, почитая, а иногда и боясь, родителей и учителей, стремились чего-то важного добиться в жизни. Хотели, чтобы нами гордились.
Еще вспоминается, что мама с бабушкой никогда не ссорились, ни разу я не слышала их ругани и криков, не смотря ни на какие жизненные ситуации.
Став уже взрослой женщиной, матерью, ээджей (бабушкой), я понимаю всю полноту их любви и говорю: «СПАСИБО, дорогие мои баба Сюля и мама! То ощущение радости, счастья и доброты, которыми вы меня окружали, я несу по жизни и стараюсь делиться этим сокровищем с людьми.
Простите меня, глупую, за всё, чем я вас огорчала …
Я ЛЮБЛЮ вас и ПОМНЮ…»
