Пушкин есть Пушкин
В одну мистическую ночь в конце 1991 года произошло событие,
которое иначе, чем грандиозным социальным трюком, не назовёшь. Миллионы людей
засыпали вечером, убаюкиваемые мыслями о принадлежности к огромной Империи,
величаемой Советским Союзом, а на следующее утро неожиданно проснулись в другой
стране.
Сказать, что этот трюк был сюрпризом, было бы
преувеличением. У него была своя, исчисляемая десятилетиями, предыстория. Когда
спортивно-космический энтузиазм 60-х и пьяные застолья 70-х сменились
похмельными 80-ми, над обществом повис вопрос "как жить дальше?" и
появилось ощущение предстоящих перемен.
Это сейчас брежневские времена вспоминаются с
ностальгическим придыханием, причём частенько по типу "всё, что было не со
мной, помню", то есть сожаления исходят от молодых людей, которые тогда
пребывали в блаженном детском неведении или ещё не родились. Это и понятно:
когда настоящее не удовлетворяет, идеализируется прошлое. Воображаемая
романтика минувших дней привлекательней серых будней реальности.
Да и люди постарше предпочитают не оживлять в
памяти видения пустых прилавков и тоскливую беготню по магазинам и базарам,
авось повезёт. Всё живое стремится к комфортному состоянию и человеческая
память не исключение: приятное сохраняется лучше, чем неприятное. Кому приятно
вспоминать одинокие коровьи головы в пустых мясных отделах, длинные очереди за
яйцами, выдаемых лимитированно, не более коробки в одни руки, сваленные на
тротуаре дурно пахнущие овощи и людей, копошащихся в этой куче в поисках
мало-мальски съедобных кочанов и клубней... В гнилой картошке романтики мало.
Напряжение нарастало, выливаясь в трагические
столкновения на национальной почве; в наших бедах всегда виноват сосед. События
геополитического масштаба сменялись один за другим. За так называемым
"парадом суверенитетов" был проведён всесоюзный референдум в защиту
"обновлённого" Союза с традиционным для республик Средней Азии почти
стопроцентным "да". Никаких эмоций по поводу этой явной фальсификации
не наблюдалось. У граждан начисто отсутствовало сознание причастности к делам
государства. Народ жил по принципу крыловского Васьки, который слушал да ел, с
тем отличием, что есть уже было почти нечего. К тому времени даже спасительная
килька в томате, которой раньше кормили домашних котов, стала
деликатесом.
Затем был августовский путч, взбудораживший
Москву. Столицы всегда живут своей особой жизнью. В глубинках же империи это
драматическое столкновение нового со старым казалось не более, чем очередным
представлением, и возбуждало разве что споры типа "ты за кого: за белых
или за красных?".
Но когда вдруг в 1991 году Узбекистан, как и все
бывшие республики СССР, провозгласил независимость, общество пришло в движение.
Узбеками это событие было воспринято как праздник свободы. В тот день мне
пришлось проехать несколько сот километров из Ферганы до Ташкента, и я был
вынужден потратить гораздо больше времени, чем обычно, так как улицы кишлаков и
городков, через которые пролегал мой путь, были запружены поющим и танцующим
народом.
Для людей же других национальностей, в
особенности для русских, в самом начале этой памятной осени наступила, если
воспользоваться названием известного романа Стейнбека, "зима тревоги
нашей". Начались процессы, которые можно было бы квалифицировать как
анти-русификационные. Вместо русского языка, утверждаемого на протяжении десятилетий
в качестве языка межнационального общения, государственным языком официально
объявлен узбекский. Его в срочном порядке стали внедрять во все государственные
и общественные учреждения. Правда, напоровшись на серьёзные трудности, языковый
энтузиазм довольно быстро поубавился.
Заменялись названия городов и улиц. Возведённое
недавно роскошное здание Русского драматического театра в центре Ташкента
переименовано в Узбекский театр. Стали частыми стычки с криками "русский в
Рязань, татар в Казань". Начался массовый исход, а точнее бегство, русских
и лиц других "некоренных" национальностей из Узбекистана.
Это не было неожиданностью для тех, кто знал
политическую обстановку и настроения людей на протяжении предыдущих лет. В
сознании узбеков всё русское ассоциировалось с коммунистической политикой,
которая, называясь "интернациональной", сводилась по существу к
подавлению национального самосознания людей, включая (и, может быть, в первую
очередь) самих русских. "Великие" кремлёвские экспериментаторы
пытались вывести новую человеческую породу, именуемую "советской", с
одной целью – сохранить монолитность империи, сцементирoвав её единой
идеологией и менталитетом. Ради этой великодержавной цели они не гнушались
любыми средствами, оскорбляя при этом чувства национального достоинства и
гордости.
Не избежал этого и Михаил Горбачёв, начавший
назревшие и в общем необходимые политические и экономические реформы. Он был
как художник, взявшийся рисовать новую светлую картину, не отмыв свою кисть от
старых тёмных красок. Вот один из его неуклюжих мазков. Ещё до его прихода к
власти на всю страну гремело "хлопковое дело" о коррупции в
Узбекистане. При Горбачёве оно достигло апогея. Не берусь судить об истинных
мотивах центрального руководства, инициировавшего и активно поддерживающего эту
кампанию. Возможно сыграло роль то, что советской власти для поддержания
авторитета необходимо было время от времени демонстрировать народу свои мышцы.
А лучшего способа, чем широко пропагандируемый показательный процесс, тогдашняя
власть не знала. Толпа любит судилища.
Оставим историкам гадать, почему для этой цели
выбрана именно эта республика, хотя и другие регионы, включая центр, погрязли в
болоте показухи, финансовых афер и мздоимства не меньше. В конце счёте
оснований, и очень веских, для возбуждения уголовного дела было предостаточно.
Но зачем надо было придать этой кампании откровенно национальную специфику,
назвав её "узбекским делом" и тем самым бросить тень позора на весь
народ, не совсем понятно. Народ преступлений не совершает. Более того, сами
узбеки больше остальных страдали от этих махинаций в государственном масштабе.
Впрочем, в этом тоже не было ничего
оригинального. Навешивание ярлыков на народы практиковалось и прежде. При этом
не учитывалось, что каждое слово имеет свойство бумеранга. То, что центробежные
силы в империи оказались сильнее центростремительных и при первой возможности
республики в единодушном порыве отпрянули от центра, было, наряду с другими
политическими и экономическими факторами, следствием подобной межнациональной
политики.
Не удивительно, что узбеки переживали этот
показательно-воспитательный процесс, проводимый в духе "лучших"
сталинских традиций, как оскорбление всего народа. Ведь где бы они ни
появлялись, их насмешливо спрашивали: «Что это вы, узбеки, там у себя творите?»
На что они отвечали: «То же, что и вы у себя». Мне тоже не раз приходилось
сталкиваться с этим вопросом, и хотя сам не узбек, было крайне неприятно.
Естественно, от такого отношения родственных чувств к своему "старшему
брату" у узбеков не прибавлялось.
Oдной из впечатляющих демонстраций независимости
в Узбекистане было разрушение всех памятников, символизирующих
коммунистическую, а по представлениям узбеков, российскую власть. А их за
десятилетия советского правления было понаставлено превеликое множество. Можно
было прогуляться по Ташкенту из конца в конец, не теряя из виду сооружений
идеологического предназначения. Не успевал из поля зрения исчезнуть один
подобный памятник, как возникал другой. Особой гордостью местных коммунистов был
самый высокий в Советском Союзе и, наверное, в мире 40-метровый Ильич с рукой,
протянутой в "светлое никуда". Недалеко от него, обратив к вождю
мефистофельское лицо и ожидая, видимо, от него новых указаний, возвышался
"железный Феликс", первый глава ЧК.
Дзержинский стоял рядом с внушительным зданием
КГБ, и это было понятно. Но то, что напротив педагогического института восседал
на коне Фрунзе, приводило в недоумение. "Легендарный" большевистский
полководец, который устанавливал советскую власть на узбекской земле, проливая
море крови и разрушая национальные святыни, кстати, признанные позже ЮНЕСКО
сокровищницами мирового зодчества, размахивал шашкой в направлении института,
призывая, надо полагать, будущих учителей последовать его примеру.
Некоторые памятники поражали своей
агрессивностью, как например, огромная фигура бросающегося в атаку бойца,
установленная на входе в парк культуры и отдыха, называемом Комсомольским
озером. Этот боец возносил над главной аллеей боевую гранату, весящую, по
меньшей мере, пару центнеров, и это выглядело так реалистично, что посетители,
пришедшие культурно отдохнуть, проходя под гранатой, опасливо задирали
головы.
Противоречивые ощущения возникали при виде
памятника Горькому. Казалось, его двухметровая долговязая фигура, наклонившись
вперёд и помогая себе тростью, стремится куда-то, но никак не может оторвать
ноги от постамента. Невольно вспоминалось, что писатель, разочарованный
"социалистическим раем", тщетно пытался вырваться в
"ненавистную" капиталистическую заграницу. Но Сталин ни за что не
хотел расставаться с одним из сотворённых большевиками фетишей новой жизни,
каким был Горький. Буревестник революции превратился в её заложника.
Многие статуи были настолько серыми и безликими,
что люди замечали их лишь тогда, когда вороньё, громко каркая, садилось на их
макушки. Разверни эти статуи задом наперёд – залетала в голову и такая шальная
мысль – никто бы, кроме кегебешников конечно, не обратил бы внимания.
И только памятник Пушкину, сделанный со вкусом,
вызывал нормальные человеческие чувства. Я не знал тогда имени скульптора;
памятников было так много, что их авторами никто не интересовался. Позже
я узнал, что это настоящее произведение искусства создано самим Михаилом
Аникушиным, автором монумента Александру Сергеевичу в Петербурге.
Скульптура стояла в маленьком скверике,
называемом пушкинским, рядом со станцией метро "Пушкинская", на
развилке, которой заканчивалась одноимённая улица, одна из основных радиальных
магистралей Ташкента. Было спокойно и приятно сидеть на скамейке около изящной
фигуры поэта, погружённого в свой, неведомый нам, волшебный мир, так непохожий
на окружающую действительность. И хотелось узнать, о чём же он думает, какую
чарующую мелодию слов он сейчас слышит. Иногда чудилось, что это удаётся. Но
увы... это только чудилось.
Все вышеупомянутые памятники были снесены.
Делалось это не ликующим народом как, например, в Германии при разрушении
Берлинской стены. И совсем не было похоже на стаскивание с пьедестала статуи
иракского диктатора Саддама Хуссейна. В Узбекистане и народ другой, и
правительство, соответственно, другое. Да и политическая атмосфера была иной.
Памятники сносились по каким-то невнятным мотивам местной власти и, как
правило, под покровом ночи (ох и живучи старые привычки!). Правители, конечно,
зря опасались волнений. В худшем случае, для властей разумеется,
собралась бы толпа зевак: ведь любопытно поглазеть как управляются с
40-метровым Лениным. Многим же было решительно наплевать на всё это, cвоих
забот – полон рот. Кесарю – кесарево, а человеку – человеческое.
Некоторые постаменты долго стояли осиротевшими,
пока и их не снесли. Помнится, что от статуи Кирова остались только каменные
сапоги, намертво приросшие к основанию. Можно было только посочувствовать
партийному деятелю, представив, как он, босоногий, бежал по плавящему под
знойным южным небом асфальту ташкентских улиц. На другие постаменты новые
власти водрузили своих кумиров. В самом сердце Ташкента, бывшем сквере
революции, памятник Марксу заменили монументом Амиру Темуру, средневековому
завоевателю, который, по замыслу власти, должен олицетворять возрождение
национального духа. Знаменательно, что на этом месте первоначально в 1913 году
был поставлен памятник русскому генералу фон Кауфману, завоевателю Средней Азии.
После революции тут поочерёдно несли вахту каменные Ленин, Сталин и Карл Маркс.
Поистине, пьедесталы переживают кумиров.
Все памятники были снесены, кроме одного...
Кроме памятника Пушкину.
Я спрашивал у узбеков, почему же Пушкина
оставили в покое, хотя он – русский поэт. Некоторые начинали объяснять, что
Пушкин не только русский, но и мировой поэт, что он истинно интернациональный
(знакомое слово!) писатель, что его гений принадлежит не только России, но и
другим народам, включая узбеков... Большинство же пожимали плечами, как бы
дивясь моей наивности, и говорили: «Пушкин есть Пушкин».
Много воды утекло с тех пор. Mного новых зданий
построено в современном и древне-восточном стилях. Внешний облик Ташкента
сильно изменился. Роскошный, лучший в Азии новый теннисный корт имени нынешнего
президента – он, как и бывший первый российский президент, большой любитель
тенниса – украшает столицу. Возведены роскошные отели и дворцы,
отстроены заново знаменитые ташкентские базары. Не город, а картинка.
Но жизнь в Узбекистане становится всё тяжелее,
во всяком случае, хуже, чем не только в России, но и соседних государствах,
например, том же Казахстане. Народ нищает, а Ташкент хорошеет. Что тут
поделаешь? На страданиях простого люда возводились древнеегипетские пирамиды и
Великая Китайская Стена, дворцы Самарканда и Санкт-Петербург, индийский
Тадж-Махал и сталинские высотки в Москве...
Невольно задумываешься над вечным вопросом
"что такое хорошо и что такое плохо?". Народ страдает – это плохо, но
человечество получает прекрасные творения – это хорошо; деспоты увековечивают
память о себе – это плохо, но они не только разрушают, но и строят – это
хорошо, и не будь у них плохих мотивов, не было бы многих хороших дел.
Всё! Круг замкнулся...
Замкнулся ли?
Голова идёт кругом от этого клубка противоречий
хорошего и плохого, прекрасного и безобразного, созидательного и
разрушительного, доброго и злого, светлого и тёмного...
И можно ли размотать этот клубок и добраться до
сердцевины? И что есть в сердцевине? Истина? Великий Гёте уверял, что
посередине не истина, как все думают, а проблема.
И кто же способен понять эту проблему? И что
означает – понять? Для обычных людей – это расчленить целое, ощупать, обнюхать,
обсосать каждую часть в отдельности и затем выплюнуть и забыть, потому что в
части нет истины.
Разве можно понять почему и, тем более, зачем
бьётся сердце, если изъять его из груди? Разве можно сохранить божью искру
моцартовских мелодий, "поверив алгеброй музыку", как это пытался
сделать Сальери, герой поэмы Пушкина?
Только "гений – парадоксов друг"
в силах охватить проблему в целом со всеми её противоречивыми составляющими и
невидимыми связями между ними.
Охватить он может, но может ли решить? Если бы
мог, человечество снова жило бы в раю, но не божьeм, а другом, человеческом
раю. А может быть и в божьeм?
Но если и гений не может решить проблему, то кто
же тогда может?
Бог знает. В богатом потайными оттенками русском
языке эта короткая фраза имеет и прямой смысл, и означает, что никто не знает.
Так мы и живём в неведении, и мечемся в суете из
угла в угол, преследуя сиюминутные цели, и бросаемся, обуреваемые разъедающими
душу страстями, из одной крайности в другую, и обвиняем друг друга в своих
бедах, и дерёмся. И то, что казалось нам вчера белым, сегодня кажется чёрным, и
наоборот.
А завтра?
Ещё до моего отъезда в Австралию в 1996
году я слышал от узбеков открытые или завуалированные, но, как правило,
искренние сожаления о случившемся, начиная от сетований типа "бывало, Иван
и машину твою как надо починит, и за работу возьмёт по-божески, а сейчас Ахмед
сдерёт тебя уйму денег, а машина через неделю снова ломается" и кончая
жалобами на падение качественного и количественного уровня производства,
образования, медицины, науки и техники.
Приходилось слышать и такое: "Раньше хоть в
Москве можно было добиться какой-никакой правды, а сейчас, куда ни сунься –
везде деньги требуют, хочешь правды – гони взятку".
Или такое: "Раньше мы считали, что Россия
грабит нас, а куда сейчас девается наш хлопок, золото и другие природные
богатства, мы не знаем".
Многие узбеки стали осознавать, что без России,
без русских они стали беднее не только экономически, но и духовно.
С тех пор минуло более двух десятилетий - срок
целого поколения. Давно улеглись межнациональные страсти, уже никто никого не
гонит, даже, наоборот, рады тем, кто возращается, ведь таковых считанные
единицы. Патриотический угар прошёл, а будничные заботы о том, как выжить,
остались. К старым проблемам, которых и упоминать не стоит - все их знают -
прибавились новые, такие как безработица и связанное с ней гастарбайтерство,
религиозная радикализация и др.
Можно вести бесконечные споры о том, был ли
распад Союза закономерным или случайным событием, следствием объективного
процесса или волюнтаристического решения, положительным или отрицательным
явлением и т.п. и т.д. Но то, что случилось, случилось. У истории нет
версий.
А Пушкин по-прежнему стоит в ташкентском
скверике и, надеюсь, будет стоять в будущем, как бы подтверждая своё
пророчество:
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
К нему не зарастёт народная тропа...
Поэт стоит в задумчивой позе, обращённый внутрь
себя и одновременно вовне, в нашу реальность. Слегка склонив голову, он взирает
на проносящиеся мимо машины, размышляя, куда, в какое будущее они несутся.
Кто знает, может быть, Пушкину уже известно, куда мы несёмся…
