КОНКУРС "ДОЛИ" — "Судьба человека"
Нина ГАВРИКОВА (г. Сокол Вологодской обл., Россия)
СЕМЕЙНЫЕ КОРНИ
Николай спал неспокойно – ворочался, стонал, что-то бессвязно бормотал. Татиана осторожно тронула мужа за плечо:
– Коля, проснись! Тебе опять что-то приснилось?
– А? Что? Который час? – открыл глаза супруг.
– Два часа ночи! Ты опять метался по всей кровати.
– Опять этот сон, – пожилой мужчина сел, рассеянно огляделся вокруг и, чтобы окончательно проснуться, опустил ноги на холодный пол.
– Ну, всё хватит! Сколько это может продолжаться?! Надо что-то делать, утром же запишу тебя к врачу.
– Нет. Тут надо разобраться. Не может такого быть, чтобы один и тот же сон преследовал меня всю жизнь?! Первый раз дедушка пришел, когда мне было пять лет, спросил: «Что ж ты, внучек, не приходишь проведывать меня?» Вечером того дня принесли письмо без обратного адреса, в конверте лежала черно-белая фотография. Потом, когда мы с тобой покинули Россию, переехав жить в Эстонию, умолял вернуться домой, на Родину. И вот опять, – мужчина прошел в зал, достал из ящика письменного стола то самое фото. Присел на диван и начал, молча, в тысячный раз, внимательно рассматривать образы. В левом углу переднего плана на стуле сидел дед, закинув нога на ногу. Хромовые, начищенные до блеска сапоги доходили до колен. Пальцы рук на колене сцеплены в замок. Темная рубаха-косоворотка, а на голове – высокий картуз. Неширокая ухоженная борода, чуть подернутая сединой, закрывала шею, из-за чего лицо казалось вытянутым. Нос прямой, щеки чуть провалились, уголки глаз опущены. Лицо печально, будто выражало скорбь и предчувствие беды неминучей. На соседнем стуле справа от главы семейства – жена Галина. Юбка, кофта, платок на ней черные. Сложенные кисти рук ладонями внутрь лежали на коленях, на лице застыла застенчивая улыбка. За отцом – дочь Поликсения, а за Галиной – Мария, мать Коли, сноха дедушки. – Да! Три Николая в роду – это не шутка! Не знаю, отца в честь кого назвали, а меня точно, что в честь деда!
– Ты что, сам с собой начал разговаривать? – удивилась супруга.
– Понимаешь, сердцем чую, что дед опять что-то хочет рассказать. Да в толк не могу взять, что именно? Холм такой невысокий приснился, будто могила большая. Он сверху стоит, высокий такой, улыбчивый и опять спрашивает: «Что ж ты, внучек, не приходишь проведывать меня?»
– У каждого события есть та сторона, о которой простой человек даже не догадывается! Чего сейчас-то твои ребусы разгадывать, поживем – увидим, – успокаивала Татиана.
– Не знаю, – вскочил взволнованный муж. – Может, место захоронения показывал?! Да как же я его найду-то? Мы – в Таллинне, он в Вологодской области покоится.
– Так, давай, успокойся. Завтра позвоню в сестре, узнаю, может, там что-то изменилось?! Теперь другие времена, – жена пошла на кухню, подогреть чайник.
– Да что там может произойти? Архивы до сих пор закрыты. Никому ничего не надо. Сколько раз туда писали? Сколько раз сами ездили в Кадников? Там же только руками разводят. Говорят, что мой дед умер дома, в деревне Кромино, но ты же знаешь, что это не так.
– Тише, тише! Не нужно так громко кричать. Соседи спят, и они не виноваты, что наша проблема оказалась не решаемой, – принесла по чашке горячего чая супруга. – Выпей, успокойся, пойдем спать.
Коноваловы испокон веков жили в Кромино. А родители жены приехали деревню работать, отец – директором школы, мама – преподавателем. Николай сразу влюбился в их красивую дочку и стал оказывать ей знаки внимания. Но тесть и теща, будучи людьми интеллигентными, и зятя хотели видеть образованным. Поэтому парень сначала окончил высшее учебное заведение, а потом пришел свататься. Работал он на Сокольском Целлюлозно-бумажном комбинате начальником цеха. И, когда представилась возможность переехать в Таллинн работать на такой же комбинате, он долго сомневался. Но Татиана уговорила на переезд, объяснив, что у их сына и дочери в Прибалтике будет больше возможностей для обучения и общего развития.
Теплое раннее утро. Лучики солнца, пробираясь сквозь замысловатые изгибы веток высоких деревьев, вырисовывали на стене причудливые силуэты. Ночные страхи незаметно рассеялись. Татиана, встав пораньше, позвонила сестре, рассказала о сне мужа и поинтересовалась о новостях, ответ родного человека ее обескуражил:
– Как нет? Есть! Представляешь, разрешили открыть архивы. Мне звонила Татьяна Макарова. Ну, ты помнишь? Это та, которая на добровольных началах занимается историей православия в Сокольском районе.
– Да, наверно, помню.
– Когда сможете приехать? Двадцать шестого ноября вам надо быть в России.
– Зачем?
– Макарова сказала, что в этот день произошли страшные события. В этот день было расстреляно много людей и не просто советских граждан, а священнослужителей!
– Ты думаешь, что и дедушку Николая тоже расстреляли в этот день?
– Не знаю, приезжайте, и обо всем расспросим ее.
– Ну, хорошо! До встречи!
Душа трепетала и просилась домой, дорога извивалась нескончаемой шелковой лентой. Николай постоянно горестно вздыхал и немало был удивлен тем, что светофоры для них на протяжении всего пути мигали зеленым цветом. На малую родину супруги прибыли в назначенный день и час. Татиана позвонила сестре и уточнила куда подъехать.
День стоял солнечный и морозный! Выпавший снег уже не таял. На долгожданное мероприятие собралось много народу. Митинг начался с небольшим опозданием.
– Сегодня православная церковь отмечает день памяти святителя Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского. Но немногие знают, что этот день знаменателен трагическими событиями, в 1937 году здесь, около города Кадников, были расстреляны двадцать девять человек церковнослужителей, – вел проповедь настоятель храма Вознесения Господня.
…Дедушка Николая мог быть одним из них, но! За день до этого события он лежал на жестких нарах, наскоро сколоченных из неотесанных досок, и, закрыв глаза, мысленно вопрошал:
– Господи! Что творится в России? Да неужто ты не видишь эти бесконечные бесчинства? Почто попускаешь надругаться над православными? Долго ли все это будет продолжаться?
В подвале было холодно и темно. Люди, пытаясь хоть как-то согреться, лежали вплотную друг к другу. Ноябрь – зябкое, хмурое время года на севере. Ночами крепко подмораживало. А днем ветер, пригибающий деревья к земле, подхватывал последние почерневшие листья и беспорядочно раскидывал их на остывшую землю, потом невесть откуда притаскивал тяжелые свинцовые тучи. Крупные ледяные дождевые капли быстро скатывались по деревянной дранке крыши и с шумом падали вниз. От отсыревших фуфаек и сапог исходил жуткий смрад, но арестованные не обращали на это внимания: сушиться все равно было негде. Подвал не отапливали, да и к чему все это? Находившиеся здесь люди прекрасно понимали, что их дни давно сочтены. Каждое утро кого-то недосчитывались: кто сам умирал, кого ночью уводили на расстрел. Но это не самое страшное, куда хуже были эти бесконечные, изнуряющие, многочасовые допросы. Молодой, въедливый, уверенный в себе лейтенант НКВД не выбирал изощренных методов, у него было все предельно ясно и просто.
Николай Михайлович с болью с душе вспомнил события минувшего дня: после очередного удара палкой по голове он потерял сознание. Очнувшись, мутными глазами снизу вверх посмотрел на молодого человека, который продолжал задавать одни и те же вопросы, он требовал выдать врагов Советской власти и подписать документы о раскрытой враждебной деятельности против государства.
– Папаша, разве ты не понимаешь, что молчание тебе дорого обойдется?!
– Какой я тебе папаша? – еле ворочая языком, ответил Николай Михайлович. На семьдесят пятом году жизни выносить такие издевательства было очень тяжело и обидно.– Разве бы родного отца так зверски палкой бил по голове?
– Да, убил бы, – процедил сквозь зубы лейтенант с побагровевшими вдруг лицом, пальцами правой руки дотронулся до оставшегося на всю жизнь шрама на лбу, и, видимо, что-то вспомнив из своей жизни, он метнулся к письменному столу, вытащил из пачки, лежащей на углу столешницы, папиросу, нервно прикурив, отвернулся к окну. Сделал несколько глубоких затяжек, вздохнув с досадой, взял себя в руки, развернулся к пленному, лицо уже обрело естественный цвет. Продолжил металлическим голосом. – Почему ты не отдавал ключи от храма? Что ты пропагандировал односельчанам? Кто тебе помогал? Имена, явки, пароли?
– У свирепых родителей обычно вырастают добросердечные дети, – жалостливо поднял было руку в сторону шрама бывший староста храма, да вовремя опомнившись, погладил большую шишку на своей голове.
– Да откуда тебе знать? Живешь в своей глухой деревне и думаешь, что весь мир прекрасен? В городе все по-другому! Нет, только от добрых родителей рождаются добрые дети, – повысил голос. – Кто тебе помогал? Имена, явки, пароли?
– Бог с тобой, какие помощники?
– Рассказывай, что скрывал под сводами храма? Серебро? Золото? Деньги? Почему не хотел там организовать склад зерна или, по крайней мере, клуб для колхозников?
– Не мог я позволить безбожникам глумиться в святом месте.
– Да разве ты не понимаешь, что Советская власть все равно осуществит задуманное, – сделав небольшую паузу, сощурив и без того узкие глаза, продолжил, – после того, как тебя расстреляют! А так мог бы работать сторожем.
– Не мог! – оборвал арестованный. – Глаза Богородицы не позволили бы мне работать сторожем, она всегда очень строго смотрела на меня с иконы, – Николай Михайлович вспомнил, как однажды батюшка предложил ему помогать при службе, а через год сделал старостой храма. Возможно, это и был промысел Богородицы?! Да разве она могла прочитать его мысли и желание как можно чаще и дольше бывать в храме. «Ради этого и жизнь положить не жалко!» – подумал тогда он, и мысли оказались пророческими… Конечно, его предупреждали, чтобы не сопротивлялся, оставил храм, бросил имущество на разорение вандалам. Но как он мог это сделать? Он же не преступник! Он просто служил Господу! И что бы ни случилось, он должен был принять спокойно – на всё Божья воля! Ведь сам Христос за нас жизни не пожалел! И прошептал: – Помоги, Господи! Укрепи в вере! Помоги мне вынести тяготы, посланные судьбой!
– Что ты там бормочешь? Причем тут глаза? Ты в своем уме? Может, ты помешался рассудком за время, что у нас в гостях находишься? – ерничал служивый.
– Не в гостях я здесь, – печально вздохнул Николай Михайлович.
– Точно! Не в гостях, – лейтенант сел за стол, ткнул пальцем в дело и начал нарочито громко читать. – Николай Михайлович Коновалов, тысяча восемьсот шестьдесят третьего года рождения, староста храма Святого Леонтия Ростовского, – поднял взгляд. – Все правильно?
Пожилой человек опустил голову в знак согласия.
– Ты в числе полутораста человек выступал на митинге против закрытия храма? Так?
– Совершенно верно!
– Только за это тебя уже можно осудить по статье пятьдесят восемь к десяти годам лишения свободы. Так что тебе еще долго гостевать придется.
– Недолго, – у Николая начался сильный приступ кашля.
Военный подождал, пока арестованный успокоится, строго спросил:
– Отвечай по существу вопроса: зачем вредил Советской власти?
– Молодой ты еще, не понимаешь, что надо позаботиться о душе.
– Ты мне тут не тыкай. Я при исполнении, – взревел лейтенант. – И не надо своим грязным пальцем в моей душе дырку расковыривать. Религия – опиум для народа!
– Нахватался красивых слов, а того не знаешь, что без веры человек на земле подобен зверю обездоленному, мается, скитается, а покоя найти не может, вот и срывается на окружающих от собственного бессилия.
– Молчать! – резко вскочил со стула военный. Бывший староста, как провидец, добрался до самой сути – под маской жестокости молодой человек скрывал ранимую душу, всем сердцем ненавидя собственного отца за постоянные зверские издевательства, он с нетерпением ждал появления на свет первенца, чтобы всю нерастраченную любовь отдать сыну, ну или дочке.
Арестованный до скрежета зубов стиснул десны, но опять начался сильнейший приступ кашля.
– Хватит кашлять! – нервно замаршировал вдоль кабинета военный.
Успокоившись, Николай Михайлович тихо произнес:
– Все мы дети Божьи! И каждый из нас перед Богом будет отвечать за свои грехи. Твой отец за его поступки будет отвечать, и за то, что тебя обижал, тоже ответит. Ты за поступки отца не несешь ответственности. Пойми, что жизнь – это радость, которая похожа на радугу! Понимаешь, только беда сеет вокруг себя черноту, а радость не может быть одного цвета. Если человеку кажется, что все вокруг серое, значит, очерствела душа. Вот возьми ломоть хлеба, положи на стол – через день засохнет, а через три жестким станет, как камень. А оберни его в холщовую тряпицу, да спрячь за пазуху – так неделю мягким будет, да и сердце согреет теплом земли родной, – лицо христианина засветилось благоговением. – Нужно жить и дорожить каждой минутой, проведенной здесь на земле. Там, – староста поднял указательный палец вверх, – мы все будем, кто раньше, кто позднее. Главное, что ты после себя оставишь, какую память? Умереть за веру православную не так уж и страшно! Внуки али правнуки продолжат начатое мною дело! А что ты оставишь после себя: палку для битья да проклятия на семь поколений вперед?
– Дед, не выводи меня из себя! Моя жизнь – тебе побоку, понял?
– Ну, вот и до деда дождался, – через силу улыбнулся старик. – Понял, внучок, еще бы не понять. За Россию-матушку сердце исстрадалось, что с ней будет дальше?!
– Все будет хорошо: власть – народу, землю – крестьянам! Гимн слышал: «…Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем»?
– Не может лодырь-шаромыжник стать господином, он себя-то не в силах прокормить, не то, что взять ответственность за других, за всю страну. А без веры как жить-то будете?
Дверь с шумом распахнулась, работник прокуратуры принес документы, положил на стол:
– Ознакомься, после допроса обсудим.
Лейтенант торопливо скользил глазами по листу, внимательно прочитав приговор, объявил:
– Тебя с этими священнослужителями тридцатым расстрелять можно было бы, да погожу.
– На все воля Божья!
– Ты из себя мученика-то не корчи, видал я здесь всяких. Конвой! Уведите!..
Холодная северная зима для больного человека тянулась мучительно долго. Страшный 1937 год завершен. В потаенных уголках сердец арестованных ютилась крохотная надежда на улучшение условий содержания и питания, но нет. 1938 год волочился также печально, как и предыдущий. Одно радовало, что в подвал поставили печь-буржуйку и лейтенант, по каким-то своим соображениям, перестал бить репрессированных палкой по голове. Арестованные вполголоса переговаривались, будто бывший староста храма что-то такое сказал военному, что тот стал человечнее относиться не только к служителям церкви, но и к политическим.
У Николая Михайловича начавшаяся еще осенью болезнь развивалась с нарастающей силой. Вечером он тщетно пытался заснуть, донимал удушающий кашель, силы покидали когда-то крепкого, выносливого крестьянина. Как-то раз он на минуточку забылся, и сразу перед глазами поплыли картины детства: добрые, уставшие руки отца и ласковый взгляд матери, подающей краюху теплого каравая. Он словно вдыхал этот дурманящий, немного кисловатый аромат свежего хлеба. Семья Коноваловых жила совестливо, по Божьим заповедям, славилась трудолюбием и крепкими устоями. Первая любовь, жена Николая – спокойная, белокурая Аннушка. Сколько счастья и радости подарила она?! Какая участь теперь ждет их детей: Марию, Николая и Поликсению? Не будут ли они наказаны властью за веру отца? Судьба уже преподнесла им первое испытание – раннюю смерть матери.
Все арестованные с нетерпением ждали прихода весны и тепла. Мартовское солнышко уже высоко поднималось в небесную синь. Синицы и воробьи весело порхали меж веток деревьев. В подвале священнослужители держались отдельной группой. Они отличались от других арестованных силой духа, спокойным взглядом, уравновешенным поведением. Удивительные люди! Николай Михайлович был счастлив общаться с ними! Кто-то толкнул его в спину и протянул кружку горячего кипятка:
– Согрейся, брат!
Зубы судорожно стучали по кружке, наверно, был сильный жар. Перед глазами вставал кроминский бор, где всегда собирали много брусники, а за ним на болоте клюкву. Девчонки Коноваловы всегда славились тем, что ягоды собирали быстро, чисто, аккуратно. По другую сторону от деревни Кромино стоял храм. С малых лет у Николая захватывало дух от его величия и красоты. Он с удовольствием ходил на все богослужения и оставался в храме до самого закрытия.
Как же сильно болела голова, и ломило кости, Николай Михайлович переживал: «Лида, Лидочка, Лидия! Ты – ангел хранитель моей семьи! После смерти Аннушки стала моим деткам второй матерью. Как ты сейчас? Простишь ли меня за то, что пришлось тебя оставить одну в это трудное время? Прости! Простите и вы, Машенька, Николай и Полинка, за то, что я не смог отказаться от своей веры, от церкви и предпочёл умереть в этом холодном бараке. Поверьте, не смог бы я жить сытно с вечными угрызениями совести. Трудно вам будет без меня! Но мы же не одни, с нами Бог! Я уже вижу то время, когда мой внук или правнук спешит по тропинке к храму. Идёт праздничная служба, может, Пасхальная, и он встаёт у входа, продаёт людям свечки и принимает записочки»…
– Упокой душу раба твоего новопреставленного Николая, – тихо молились священнослужители.
Вдруг один из них заметил, что из-под тюфяка, где лежал Николай, торчит краешек бумаги. Он подошел ближе, попробовал вытащить.
– Ой, тут фотокарточка Николая с женой и детьми, – перевернул тыльной стороной вверх. – Мужики, тут что-то написано, прочитайте, я неграмотный.
–Да, и точно. Смотри, что написано, – подошел сосед по нарам. – Простите меня за все. Деревня Кромино.
– Надо бы как-то сообщить родным и карточку передать.
– Завтра попробуем с охранником поговорить…
Работники администрации города Кадников рассказали родным Николая Михайловича Коновалова, что он умер в Кадниковской тюрьме от тяжелой болезни в марте тысяча девятьсот тридцать восьмого. Прах его покоится тут, в общей могиле. Внук, сердечно поблагодарив всех, впервые поклонился месту захоронения своего дедушки, положил цветы и подумал, а ведь это место мне приснилось. А вслух сказал:
– Очень важно помнить свои корни... В лице этих мучеников мы находим заступников земли Вологодской и всей нашей необъятной России…
Мероприятие закончилось, и люди, не торопясь, начали расходиться в разные стороны. Татьяна Макарова дернула за рукав Николая Коновалова:
– Это письмо с фотокарточкой вам в деревню прислала моя мама.
– Как?! – удивился мужчина.
– Да, просто… Мама была пионеркой, отец работал охранником в тюрьме, он не умел ни писать, ни читать. Его священнослужители попросили отправить фотокарточку домой, когда вашего деда похоронили, они ее под матрасом нашли.
Николай строго посмотрел на женщину:
– Отчетливо помню тот день и то, что на конверте почерк был другой, будто детский. Оказывается, письмо отправили через восемь лет после смерти дедушки.
– Отец очень боялся сам попасть в тюрьму, поэтому спустя годы попросил маму написать адрес на конверте. А письмо отвез в Вологду, там в почтовый ящик бросил.
– Точно! Мы тогда долго гадали, почему письмо пришло не из Кадникова, – он вытащил из потайного кармана фотографию, перевернул. – Простите меня за все. Деревня Кромино.
– Ну вот, видите, если просил прощения, значит, уже прощался со всеми вами.
– А почему раньше не рассказала об этом, мы же столько раз встречались.
– До сих пор остался какой-то необъяснимый страх того времени, – посмотрела в сторону могилы Татьяна. – Папа маме рассказывал, что Николая Михайловича все уважали. Он был добрым, отзывчивым человеком. Хотел, чтобы его внуки или правнуки продолжили его дело.
– Он оказался провидцем, в память о дедушке я занялся восстановлением храма в Святителя Леонтия Ростовского в селе Великий двор.
(Рассказ основан на исторических данных: о своем дедушке рассказали Николай Николаевич Коновалов со своей супругой Татианой)
