Через Невер на Алдан.
Тук-тук, тук-тук — стучали колёса. Поезд, выпуская в воздух клубы чёрного едкого дыма, шёл на дальний восток. В общем вагоне можно было смело вешать топор. Было накурено и ещё пахло копчёным салом, жареными семечками, махоркой и грязными немытыми человеческими телами. В темноте были слышны бормотанье, всхлипы, густой храп и иногда плач ребёнка.
Людмила ехала во Владивосток, где стояла часть её мужа Степана. Неделю назад она получила вызов от суженого. Пускаться в путь можно было только при наличии проездных документов — второй год по просторам и весям необъятной нашей страны громыхала война. В дороге на каждой маломальской станции комендантские патрули долго и тщательно проверяли документы.
— Куда это вы, мамаша, с малым ребёнком в такую даль, — спросил Людмилу капитан со шпалой в петлицах, светя карманным фонарём на запылившуюся бумагу.
Мамаша! Людмиле и шёл-то всего двадцать первый годок. Не успела она нажиться со Степаном вволю. Но, что правда, то правда — аккурат, в марте сорок второго родилась дочка Лариса. Мужа мобилизовали ровно девять месяцев назад. В Шадринском родильном доме почти ко всем ходили мужья или матери. Мать Людмилы умерла перед самой войной. « Ничего, не плач, дочка, — успокаивала её старенькая санитарка, — не плач голубушка, нынче вся страна бедует, война…».
— Да вот муж вызов прислал, вы уж извините, товарищ капитан, — прошептала Людмила — на руках, посасывая кулачок, спала трёхмесячная дочь.
— Не извиняйтесь, что поделать? Война, – и капитан, козырнув, опустил вниз красные от бессонницы глаза.
Война! Много раз из уст многих людей Люда слышала это слово. До Урала вражеская авиация не добиралась, но от эвакуированных она слышала, что в нескольких стах километрах от её сторонки рвутся бомбы и снаряды, а чёрные самолёты с крестами на крыльях расстреливают колонны и поезда, с мирными гражданами, убегающими от этой самой войны. Во всех городах был введён комендантский час. Во время него любые передвижения по улицам города без специального разрешения были запрещены, а окна домов плотно завешивались массивными гардинами. Это называлось — соблюдать светомаскировку.
С приходом войны в умы и сердца людей, как будто, всадили больную занозу. В каждом доме, в каждой семье ждали мужей, отцов, братьев, сыновей. Война, по-хозяйски, входила всюду. Она устанавливала свои, никому доселе неизвестные, законы. Изменились традиции и уклад жизни людей. И даже разговаривать теперь стали шёпотом.
«Всё для фронта, всё для победы» — было написано на плакатах и транспарантах.
Письма от Степана приходили редко, но из них Люда знала, что муж находится не на западных, а на восточных рубежах Родины. Его часть была расквартирована недалеко от Владивостока. Напрямую, конечно же, он об этом не писал. Но из намёков и между строк, Люда понимала, что это именно так.
Шли третьи сутки в пути. Лариса спала, не переставая — видно тихий ход поезда укачивал девочку.
— Тут, где-то с ребёночком были, — старуха-мешочница свесилась со второй полки, и, разглядывая Людмилу, смотревшую на неё снизу вверх, продолжала, — ты глянь, девка, не задохлось дитё твоё! Ведь почитай третий денёк едем, а оно ни гу-гу!
— Скоро ли Владивосток, бабушка?
— Скоро, скоро, голубка! Небось, к мужу едешь?
— К нему, кормильцу.
— Ну, дай тебе Господь, а ребёночек твой терпеливый, ох, терпеливый. Третьи сутки, а он не хныка, не плача! Дай вам Господь, — и бабка истово перекрестилась.
Наутро на перроне вокзала её обнимал большой и незнакомый Степан. Она впервые видела его в офицерской форме, перепоясанного скрипучими кожаными ремнями.
— Слава Богу, добрались, Людушка! — Степан прятал глаза.
Она же прижималась к тёплому плечу мужа и не могла сдержать слёз, струйками стекающих по её щекам.
— Назавтра уезжаю на фронт, сопровождаю эшелон. Три дня проживёшь в гостинице, я всё устроил, а потом поедешь в Алдан к моей матери.
— Как же так, Стёпа? А с тобой нельзя?
— Никак! Эшелон спецназначения, через три дня пойдёт поезд с мобилизованными, с ним и уедешь, — и Степан сунул ей в руки вещевой мешок с продуктами, — это вам на дорогу.
— Стёпа, я же свекровь не видела никогда, узнаю ли?
— Не волнуйся, я ей написал. Встретит. Зовут её Анастасия Ивановна, да ты знаешь! Не забудь — доедешь до станции Большой Невер, а потом на попутке до Алдана. До Алдана, понятно? — и Степан, нежно обнимая дочь, прижался к ней колючей небритой щекой.
Он уехал на следующее утро и долго махал им, стоя на подножке уходящего эшелона.
Через три дня Люда пыталась забраться в теплушку поезда. На перроне вокзала творилось что-то невообразимое. Поезд брали штурмом. Вокруг кричали, плакали, целовались, пели песни, обнимались. Поезд охраняли матросы. Друг Степана — улыбчивый краснофлотец Корытов, поговорив с одним из морячков, накинул ей на плечи солдатский бушлат и, растолкав, стоявших на перроне людей, запихнул её в вагон.
Люда ползком залезла в теплушку и забилась в дальний угол. В одной руке она держала дочь, в другой вещевой мешок, доставшийся от мужа.
И снова дорога. Лариса опять спала, не переставая, и только мокрые пелёнки напоминали о маленьком ребёнке. Сначала Людмила пробовала сушить их, высунув в окно, но на сукне оставалась такая копоть от паровоза, что она прекратила это бессмысленное занятие. Да ещё и Лариса, которую она бережно оставляла на стопках сена, начинала хныкать, чувствуя отсутствие матери. Людмиле оставалось только покрепче прижимать её к себе.
Станция Большой Невер встретила их непроглядной теменью. Кроме Людмилы с дочерью никто больше не вышел на перрон. Поезд простоял пару минут и, обдав их тёплым паром, продолжал свой путь к западным рубежам.
— Когда будет попутная на Алдан, дядя? — спросила Людмила путевого обходчика с фонарём.
— Через три часа, касатка, иди на вокзал — там и передохнёшь, — путеец, волоча правую ногу, заковылял вслед уходящему поезду.
Полуторка с расколотыми бортами стояла на пыльной площади. Молодой водитель, сдвинув набок фуражку, озабоченно стучал стоптанным сапогом по правому баллону.
— А-а, доедем, — он махнул рукой и разрешил, — залезай.
Люди, тесня друг друга локтями, принялись занимать места. Вскоре весь кузов был забит. Садились спиной к бортам машины, вытянув ноги перед собой и кладя, куда попало, дорожные торбы.
Людмиле досталось место на запасном колесе в конце кузова. Машина, чихнув карбюратором, запылила по узкой дороге.
Через пять часов езды автомобиль остановился у закусочной.
— Полчаса всем покурить и перессать, — оскалил зубы молодой водитель и направился в заведение.
Ровно в указанное время шофёр вновь заглянул в кузов. От него пахло водкой и жареной картошкой.
— Все? — и, увидев, как болтается голова уставшей от дороги Людмилы и её ребёнка, недовольно нахмурился. Потом залез в кузов и подошёл к кабине.
— А ну, расступись. Бабка, я кому говорю, расступись?
Люди, нехотя подвинулись.
— Иди сюда, кума! — водитель поманил Людмилу пальцем. — Сюда садись. Сейчас по кишке поедем. Понимать надо. А вам, граждане, совестно. Ить с дитём баба.
Людмила послушно уселась на удобное место. Лариса тихо посапывала во сне.
— Это что же за кишка такая? — спросила она пожилого дядьку в очках.
— Сейчас увидишь, дочка. Вверху облака — за них держись, внизу пропасть — гляди не оступись, — осклабился дядька.
Полуторка, подняв облако пыли, вновь отправилась в путь. Водитель лихо гнал машину, не притормаживая на поворотах. С правой стороны в небо уходили горы, а с левой падала вниз глубокая пропасть, как и сказал мужичок в очках. Когда стемнело, машина шла тихим ходом, а как расцвело, шофёр вновь поддал газа.
Через бурную реку переправлялись на пароме.
— Это Лена-река, дочка, а как через Ангару будем переправляться, держись, — вновь повернулся к Людмиле мужичок, — я скоро схожу. А ты в дороге ни с кем не говори и никого не слушай. Вокруг тайга. Ссыльных много. Иной, целыми посёлками живут. Так-то.
Ещё через сутки пути машина остановилась в огромном распадке. В кузове, кроме Людмилы с дочкой, не осталось никого. Все сошли по дороге.
— Алдан, приехали, слазьте, — крикнул молодой водитель и вытер пот с лица тыльной стороной ладони.
— Люда, Люда! — на обочине стояла немолодая женщина в пуховом платке.
— Мама! — Людмила прижалась к свекрови.
— Я тебя второй день уж встречаю, — женщины обнялись и тихо плакали, уткнувшись друг в дружку. И только маленькая Лариса покряхтывала на руках у матери.
— А ну, кажи внучку, — Анастасия Ивановна разглядывала Ларису, и крупные слёзы катились по её впалым щекам. Два часа назад в посёлок привезли почту.
В кармане её пальто лежало казённое письмо, пахнувшее сургучом, в котором круглым каллиграфическим почерком было написано, что её сын, младший лейтенант Степан Суворов, геройски сложил свою голову в боях за нашу советскую Родину.
