Колька Жмых
I
В деревеньке нашей, утопающей летом в зарослях черемухи, в годы второй мировой войны поселилось немало разноплемённого люда, бежавшего на Урал и далее на Восток от неминучей смерти. Наряду с другими прибился в Рождественке и одинокий, похожий на подранка, мальчуган. Это был худенький, русоволосый подросток с испуганными глазами, наполненными до краёв слезами и горем. Селяне сочувственно отнеслись к страданиям беженцев, многие из которых поселились в их семьях. Приютили и Кольку – так звали этого сироту-горемыку, потерявшего во время одной из бомбёжек своих родителей…Дел и забот в эту грозную пору хватало на всех с лихвой. Кольку сначала направили сопровождать груженые овощами и другим, не менее ценным по тем временам, грузом подводы, направляемые в райцентр для сдачи государству. В дороге мальчуган ласково понукал изможденных работой лошадей. Никогда не позволял себе хлестнуть их кнутом или гибкой лозиной. И животные в знак благодарности терпеливо сносили свои непосильные тяготы…Председатель колхоза, Анна Васильевна Ступина, приметив такое радение и любовь мальчика к животным, доверила ему вместе с вернувшимся с войны инвалидом Михеем Гориным пасти общественный скот. Так и прижился Колька при конном дворе. Ночью он сторожил лошадей, охранял от разора колхозные корма и постройки. Сны у него были всегда короткими и тревожными. Они приходили к нему из той жуткой жизни, когда погибли его родители – со вселенскими грозами и пожарами, сметающими на своем пути все живое. От страха Колька вздрагивал и в ужасе просыпался. Незадолго до его пробуждения как всегда по утрам Михеев петух уже успевал оповестить деревню своим заливистым пением о новом зарождающемся дне…А в это время занимающийся в окнах рассвет, уже сулил мальчишке нескончаемые на весь день хлопоты… Продрогшие за ночь в своих стойлах кони, незлобливо всхрапывали, стучали копытами о деревянные настилы пола. И он, наскоро одевшись и сполоснув лицо студёной колодезной водой, принимался за свои нехитрые крестьянские обязанности. Входил в конюшню, оглядывал похрапывающих лошадей, осматривал капканы на крыс, которые в последнее время несчётно развелись на колхозном подворье и, перебегая стаями по конюшне, пугали мирных животных. Успокоенные его появлением кони, приветствовали друга радостным ржанием, тянули к нему свои теплые влажные губы. Колька, ласково оглаживал каждую из лошадей, разговаривал с ними, внося в их быт спокойствие и умиротворение…Воздух конюшни, наполненный ночным дыханием животных и смешанный со струящимися запахами конского навоза и пота, остро проникал в его ноздри, словно едким нашатырём высекал из глаз слезы. Но эти терпкие запахи не вызывали у Кольки отвращения и неприязни. Без лишней суеты выполнял он привычную работу. Носил лошадям корм, доставал из колодца воду, поил своих подопечных, чистил конюшню, натаскивал свежую для настила солому. Управившись с беспокойным хозяйством, Колька запрягал Гнедого в кошёвку и по заснеженным зимним улицам объезжал подворья, оповещая колхозников о предстоящем собрании или вручая кому-либо из парней повестку о призыве в армию. В деревне уважали Кольку за его самостоятельность, за бесхитростный характер…Но, как говорится в пословице: «В семье – не без урода»,–так и в Рождественке не всем была по нутру эта Колькина самостийность. Особенно невзлюбил его тринадцатилетний Шваня (так звали по кличке первого забияку и драчуна Шевцова Ваньку). Он буквально не давал ему прохода, постоянно при встрече оскорблял его, обзывал Жмыхом, укорял в жадности и рвении перед начальством только за то, что Колька не давал растаскивать по ночам с колхозного двора собранный урожай овощей и подсолнечника, за которые Анна Васильевна строго с него спрашивала. Особым дефицитом и лакомством для деревенской ребятни считался в то голодное время подсолнечный жмых, привозимый из райцентра для поддержания ослабленного после болезни и отёла скота…Но невзирая на приказ председателя, Колька всё же на свой страх и риск в редких, лишь в исключительных случаях, позволял кому-либо из сверстников, взять несколько плиток жмыха для поправки больного братишки или сестрёнки…Нелегко жилось деревеньке в эти ужасные годы. Все чаще слышался в избах неутешный, раздирающий душу, плач, – означающий, что опять в чью-то мирную жизнь похоронкой ворвалось горе или вернулся с фронта искалеченный до неузнаваемости, единственный в семье кормилец…Вдов в Рождественке к окончанию войны было чуть ли не полдеревни. Но сельчане, сплоченные одной общей бедой, помогали друг другу пережить это, никаким высшим разумом не оправданное по своей жестокости, время…Не остался безучастным к людскому горю и Колька. За два с лишним года, как очутился подросток в Рождественке, вырванный огненным смерчем из родного гнездовья, он заметно подрос и окреп. Ежедневная, изнуряющая работа не сломила его в эту пору, а закалила характер, влила в его мышцы молодую, не знающую устали силу. Это был уже рослый, красивый юноша с густой шевелюрой русых волос, из-под которой всегда приветливо смотрели на всех синие, с потаённой грустью, глаза…Одряхлевшие старушки и многодетные вдовы часто обращались к нему с просьбами – подсобить им по хозяйству. И Колька, управившись со своими делами и отпросившись у Анны Васильевны, спешил на помощь. Латал и чинил крыши, пилил дрова, косил сено, копал подоспевший к уборке картофель. За безотказный характер деревенька любила своего приёмыша…Оказывали пареньку внимание и подросшие Рождественские невесты. В редкие, свободные минуты не прекращающейся «четырёхлетней страды», они умели подчиниться охватившему их внезапному веселию, выразить в стремительных плясках и песнях ту неистребимую на Руси веру в силу молодости и нескончаемости жизни...И Колька, изредка бывая по их приглашениям на вечеринках, чувствовал себя в эти минуты особенно счастливым и сильным, готовым свернуть любые горы, которые могли бы встать на его пути и посмели бы застить счастье деревеньки…Так и случилось однажды. На 7-ое Ноября после окончания уборки урожая Правление колхоза решило устроить в клубе торжественный вечер, посвященный 27-ой годовщине Великого Октября с вручением скромных подарков и грамот от райцентра лучшим работникам. Событие это отмечали всем миром. Не часто выпадали на долю селян такие передышки, когда можно было выпрямить в полный рост согбенную спину, стряхнуть с себя стопудовую усталость и, игриво развернув плечи и стан, кинуться в стремительный пляс или, настроившись душой на родное и близкое, исстрадавшимся сердцем затянуть песню о русской доле…
И вот в самый разгар гуляния на клубном крыльце, где покуривали после танцев парни и стоял, слушая их разговоры, Колька, – появился в расстегнутом полушубке и съехавшей набекрень шапке подвыпивший Шваня. Легкий озноб пробежал по спинам ребят. Все хорошо знали, каким страшным и задиристым бывает этот пьяный верзила, на голову возвышающийся над своими сверстниками…А тот, обведя мутным взором испуганных ребят и выбрав для очередного скандала подходящий объект, шумно навалился с кулаками на сгрудившуюся толпу, которая под его дерзким натиском враз схлынула с крыльца и кинулась врассыпную. И только взволнованный постыдным бегством парней Колька оставался стоять на месте, до конца еще не понимая, что может на сей раз выкинуть озверевший подонок, чем может завершиться для него этот угрожающий жест огромных Шваниных кулаков…Не знающий никогда противления своей силе и дыша в лицо Кольки самогонным перегаром, верзила всей тяжестью пьяного тела наваливался на юношу, пытался схватить за грудки и бросить его с крыльца оземь. Но Колька успел опередить его и первым со всего размаха нанёс удар в челюсть своему обидчику. В воздухе что-то хрустнуло и верзила, охнув, начал грузно оседать на ступени, пытаясь еще по инерции ослабевшими руками достать сумевшего лицом к лицу встать против него неслыханного смельчака. Но тело и ноги уже не слушались своего грозного хозяина, а лишь судорожно загребали под себя снег…В это время в клубе, узнав о случившемся, селяне с тревогой высыпали на крыльцо. Но никто, даже Анна Васильевна, не пытались прийти Шване на помощь. Слишком много зла и обид принес он жителям Рождественки за эти годы, постоянно задирая и калеча ребят, оскорбляя беззащитных девчат и женщин. Люди понимали, что со стороны Кольки это было справедливым возмездием за все пролитые им ранее сиротские слезы. Навряд ли посмеет теперь этот посрамлённый принародно громила поднять на кого-либо руку: ибо вырос в деревеньке свой заступник и опора для слабых – Колька Жмых…
II
Отплясала, откуролесила своими последними метелями лютая зима 1945-го. Весна наступила ранняя и, как никогда, дружная. В начале марта ноздреватые сугробы под ярким огнистым солнцем почернели и завалились набок. В оврагах и низинах быстро накапливалась талая, звенящая по-вешнему ручьями, студёная вода. Всё оживало вокруг и вносило в людские души затаённый трепет и надежду на возрождение утраченных дней мирной жизни… И люди в округе, окрыленные успехами советских войск, все чаще и пристальнее вглядывались в изможденные лица, возвращающихся домой солдат, надеясь в ком-либо из них опознать сквозь прищур заслезившихся глаз эту долгожданную радость встречи с мужем или единственным кормильцем, оставшимся в живых у состарившихся от непосильного в это лихое время, нечеловеческого труда, родителей…
Ждали этой весной возвращения своих и жители Рождественки. На обветренных после сошедшего снега, едва просохших прогалинах и взгорках по вечерам на голос гармони собиралась молодежь. Девушки и ребята после изнуряющей за день крестьянской работы, заслышав песню, словно обретали второе дыхание. Наспех перекусив и принарядившись, они с радостью летели по раскисшим от вешнего половодья улицам к излюбленным местам навстречу чарующим мелодиям, – распахнув свои исстрадавшиеся от тяжкой жизни юношеские сердца.
К этому времени заметно окреп и стал уже смахивать своей рослой статью на взрослых, подлежащих призыву в армию парней, и Колька Жмых. После одержанной над Шваней победы, юноша чувствовал себя уверенней и уже не боялся быть застигнутым врасплох своим прежним обидчиком.
А Шваня, сломленный принародно позором непредвиденного, постыдного поражения, с той самой минуты словно сломался изнутри, утратил свой боевой петушиный пыл. Он редко появлялся в клубе и других людных местах, но всегда был один, без сопровождающей его многочисленной трусливой свиты.
Это еще более снискало Кольке уважение среди жителей деревеньки и вызвало искренние к нему симпатии даже самых привередливых местных красавиц… В ту весну в расцветающей, непорочной душе паренька ярко раскрылся самобытный талант гармониста. В совершенстве освоив единственную из сохранившихся в клубе музыкальных инструментов, старенькую гармонь, Колька со всей страстью отдался этой пленительной стихии, играя в свободные вечера на заливистой тульской двухрядке. И она, чувствуя его умелые, ловкие руки, словно выговаривала своим трепетным сердцем полюбившиеся селянам наигрыши и песни. Слаженно и задушевно звучали в вечернем воздухе голоса ребят, объединённые одной общей русской душой, способной даже в лихие годины так страстно откликаться на все радостные и трагические проявления жизни.
На обветренных после сошедшего снега, едва просохших прогалинах и взгорках по вечерам на голос гармони собиралась молодежь… Девушки и ребята после изнуряющей за день крестьянской работы, заслышав песню, словно обретали второе дыхание. Наспех перекусив и принарядившись, они с радостью летели по раскисшим от вешнего половодья улицам к излюбленным местам навстречу чарующим мелодиям. Слаженно и задушевно звучали в сумеречном воздухе голоса ребят. Особенно чистым голосом, поднимающим песню до самых ангельских высот, славилась Даша Малинина – хрупкая белокурая красавица с вечно сияющими в улыбке ямочками щёк и с голубыми, как само пасхальное небо, глазами. Её-то и заприметил своим вызванивающим шестнадцатую весну сердцем Колька. С того дня оно стало напоминать ему о себе тихими, грустными вздохами, легкой, подрагивающей в груди болью. Но это ничуть не огорчало юношу, а наполняло душу каким-то таинственным, доселе неизведанным чувством, объяснения которому он не знал, а лишь смутно догадывался…
Стремительно летели дни. Природа, набухая почками и наливаясь неистребимыми соками жизни, заметно обновлялась. Вербы, обласканные лучами солнца, позванивали на ветру распустившимися серебристыми серёжками. Словно Христовы невесты, овеянные легкой весенней дымкой, вырядились они в парчовые платья к Вербному Воскресенью…
Повеселел в эти дни и Колька, замечая на себе при встрече с Дарьей потаённые взгляды ее ласковых васильковых глаз… Робко зарождалось в их душах несказанно светлое и глубокое чувство…
А закуражившая весна брала свое, – отпущенное ей недолгое хмельное счастье. Дни заметно прибавили в силе. На засеянных пашнях появились дружные всходы. Зазеленела, преобразилась по-праздничному земля. Зашелестели, засветились на солнце своей молодой, прозрачно-дымчатой листвой берёзки… Воздух, напоенный еще не сошедшими в падях талыми водами и уже напитавшийся тонкими запахами зацветающей черёмухи, пьянил и дурманил своим весенним хмелем молодые сердца.
Бередил он души и Дарьи с Колькой… И всякий раз, едва дождавшись вечера, они птицей летели к своему заповедному, под раскидистым шатром черемухи, месту. И Колька, трепетно обнимая свою возлюбленную и осыпая ее жаркими поцелуями, нежно шептал Дарье самые ласковые, самые заветные слова, выстраданные в любви его тоскующим сердцем.
