Издательство "ДОЛЯ"

ТОГДА, В ПЯТИДЕСЯТЫХ...

Автобиографическая повесть

1. Расстрел

Снег.

Он смягчил в обмороженном пространстве резкие очертания бараков, колючей проволоки, деревьев.

Его уже столько, что невозможно определить направление скольжения снежинок: то ли небо неторопливо затягивает в причудливые сети день, то ли призрачный свет сам расставляет их.

Ветер обессилел и споткнулся о широкие лапы елей, подмятые тяжелым грузом непогоды.

Рядом с небольшим домом чертыхаясь шумят солдаты, отгребая снег от колючей проволоки.

Проволокой опутан лагерь для заключенных.

В доме, где жил обслуживающий персонал лагеря, захлопали двери, послышались голоса. Для его жильцов начинался трудовой день. От стука проснулся и Виталик.

Мать стояла у окна, зябко поеживаясь. На ее худеньких плечах висела тонкая шаль, подаренная Виталькиной бабушкой.

— Мама, — тихо позвал он.

— Проснулся, мой маленький, — она опустилась на колени перед койкой и прижалась к его щеке. — Сейчас умоешься и будешь кушать.

— На дволе ветел? — спросил картавя мальчик, разбрызгивая из таза теплую воду.

— Нет, уже поутихло. Ох, и снега намело! — радостно воскликнула мать. — Быстренько садись за стол, мне уже пора.

— Ма, можно я потом поем?

— Только смотри мне, — она с притворной строгостью погрозила ему, — гуляй возле дома.

Неожиданно щелкнул один выстрел, второй, третий... Издалека послышался глухой топот копыт, ржание лошадей.

Мальчик соскользнул с табуретки и бросился к окну.

— Мама, мама... Смотли, — отчаянно закричал он, — их убивают...

— Кого?

— Вон... Вон... — он тыкал пальчиком в стекло, дышал на него, ковырял ногтями изморозь. — Видишь?

Теперь она видела. На отгороженной площадке расстреливали лошадей. Солдаты стояли на вышках и гоняли выстрелами лошадей по кругу.

Она вспомнила приказ начальника лагеря капитана Шергаева, который был отдан накануне командиру взвода лейтенанту Агонову: "Всех активированных лошадей расстрелять. Туши вывезти в лес и зарыть...”

— Мама, мама, зачем их так?

— Это больные лошади, сынок. Понимаешь, больные.

— Ну и что? Они ведь тоже хотят жить... — заливался слезами Виталик, вздрагивая всем телом при каждом выстреле.

Скачущих по кругу лошадей становилось все меньше и меньше. Чистый снег перемешался с кровью.

А солдаты все щелкали и щелкали по окровавленным крупам. Лошади  хрипели, бросались из стороны в сторону, от проволоки к проволоке и валились навзничь.

Из бараков высыпали заключенные, нахмурившись, наблюдали за расстрелом.

Осталась одна лошадь. Она уже не могла бежать, а лишь медленно брела среди трупов. Малиновая слюна стекала по худой длинной шее и капала под копыта. Пули легко впивались в ее тело. После каждого выстрела она мотала головой, шаталась, но брела дальше. Потом у нее подломились передние ноги и она уткнулась оскаленной мордой в снег.

Выстрелы смолкли.

И тишина, которая сразу заполнила собой все окружающее, вдруг показалась настолько нелепой, что деревья зашумели, сбрасывая с себя целые горы снега.

Мать вздохнула и наклонилась к сыну:

— Не надо плакать, мой маленький, не надо... Мне тоже их жалко, но что поделаешь...

Она захотела погладить его по голове и уже протянула руку, но ребенок отпрянул назад, а в глазах, переполненных слезами, дрожала такая боль, что мать не решилась прикоснуться к сыну.

— Что поделаешь... Что поделаешь... — захлебывался он. — Взлослые всегда так... Сделают что-то нехолосее, а потом говолят, что так получилось. Когда я выласту, я не буду таким...

— Тебе только шесть лет.

— Ничего, я выласту очень быстло.

Он шмыгнул носом и поплелся в угол, где на полу лежали книжки.

Мать застегнула бушлат, постояла немного, а потом спросила:

— Ну, я пойду?

— Иди, — безразлично ответил мальчик.

Как только мать завернула за угол дома, Виталик сорвал с вешалки шапку, шубку и, натягивая их на ходу, выскочил за дверь.

Сразу за порогом начиналась тайга. Снег еще нехотя сеялся, но солнце, сжатое со всех сторон облаками, уже освещало верхушки деревьев.

От дома к самому лагерю тянулась тропинка, утопая среди громадных сугробов. По ней катилась маленькая фигурка мальчугана.

— Ты куда? — то ли спрашивая, то ли ругая воскликнул солдат возле проходной.

Он, наверное, замерз. Лицо фиолетового цвета было закутано в широкий воротник тулупа. Даже глаза его от холода стали фиолетовыми.

Виталик знал всех, но этот солдат был ему незнаком. Он нерешительно остановился.

— Я кого спрашиваю? — послышалось снова откуда-то из тулупа.

— К маме, — прошептал мальчик, закусив нижнюю губу.

— Я тебе дам "к маме”, марш домой.

— Что тут происходит? — около солдата остановился Аносов.

Солдат вытянулся:

— Товариш лейтенант, он на территорию...

— Пропустите. Это Валин сын..

— А я разве что... Я ничего... Пусть себе идет. — Передернул плечами, продолжая бурчать. — Валин сын. А кто она такая?

— Рядовой Игнатьев, отставить разговорчики, — оборвал его лейтенант, а потом добавил. — Не спешите. Еще узнаете. А его, — он кивнул в сторону мальчика, — не смейте обижать. Иди, иди, — подтолкнул легонько Виталика в спину.

За проходной КП Виталик оглянулся: Андрей Иванович Аносов свернул к штабу, а солдат опять спрятал глянцевое посиневшее лицо за воротник тулупа и, притоптывая на месте, казалось, пританцовывал.

2. В бараке

В каждом бараке у Виталика были свои знакомые, и даже друзья, которые мастерили мальчугану забавные игрушки, рассказывали занимательные истории, сказки. И он любил эти игрушки и сказки. Игрушки всегда были красивые и веселые, а сказки почему-то грустные, но зато с хорошим концом.

И вот сейчас он остановился в нерешительности: в какой барак идти? Ближе всех был десятый. К нему и свернул Виталик.

— Марфа, твой воспитанник явился, — крикнул кто-то хриплым голосом, как только мальчик прикрыл за собой дверь.

Он поднял голову. На втором ярусе нар сидела молодая женщина, свесив худые ноги в неуклюжих ботинках.

— Чего вытаращился? — захрипела она и заразительно зевнула, показывая два ряда ровных красивых зубов. — Там твоя Марфа. — Она неопределенно и вяло махнула рукой куда-то в глубь барака.

— Я тут, Виталик, — к нему, тяжело дыша, спешила грузная женщина, . — Приболела я малость, — добавила извиняясь. — А ты чего, бесстыжая, мальчонку-то пугаешь, — укоризненно заметила она женщине в ботинках.

— Да катись ты со своим пацаном... — злобно ругнулась та. И выдавила: — чистоплюйка.

— Пойдем отсюда, пойдем. — Марфа взяла мальчика за руку. А вслед неслись ругательства и злобный крик:

— Хорошая стала, лярва... Видали мы таких. Все равно подохнешь вместе с нами. А на том свете все одинаковые.

— Бог с тобой, Бог с тобой, — набожно крестилась ее соседка.

— Заткнись, сука христосовская.

— Я молчу, молчу, молчу... — все так же крестясь, испуганно бормотала та.

— Я потом плибегу, можно? — спросил Виталик, пятясь к двери.

Марфа погладила его ласково по голове:

— Не обращай внимания. Наташка часто такой бывает. А вообще она неплохая. Новенькая. Ее из другого лагеря к нам перевели. — Она пододвинула табуретку. — Да ты садись, садись. 

— А почему у тети Наташи такие большие ботинки?

— Она нарочно их надела.

— Зачем?

— А чтобы не работать, малолетний дурак, — отозвалась тетя Наташа, — и хорошо жрать.

— Она в ботинки наложила камней. Втиснула туда ноги и крепко зашнуровала. А если посидеть на нарах несколько часов, ноги набрякают и человека направляют в санчасть, — объяснила Марфа.

— Пусть только твой выродок продаст, — тетя Наташа опять выругалась, — попомнишь тогда меня, Марфа.

Дверь громко хлопнула. Кто-то рядом зашикал: "Тише, хозяйка пришла”. И несколько человек сразу закричало:

— Привет начальнице...

— Быстро лезь под нары, — зашептала Витальке Марфа. — А то нагорит мне за тебя.

Мальчик забился в уголок под нарами и замер. Сначала он еле различал тихий грудной голос матери среди тесного сплетения орущих глоток заключенных: "Опять было тухлое мясо... Сама пей час без заварки... Задавила сухой картошкой... Конину давай...” Затем он увидел совсем близко мамины валенки.

— Марфа, — спросила мама, — ты Виталика не видела?

Марфа, видно по обыкновению, передернула плечами, потому что мама растерянно удивилась:

— И куда он мог деться? Мне сказали, что он в этом бараке.

Дверь снова хлопнула. Марфа заглянула под нары:

— Вылазь, ушла уже. Посидишь немного и домой, — она наклонилась к мальчику. — Я сделала для тебя пепельницу, из морской раковины. Не веришь? — спросила она, заметив недоверчивый взгляд мальчика. — Вот посмотри. — Марфа бережно достала из-под подушки пепельницу. Погладила ее зачем-то, а потом протянула Виталику: —  Держи, — и тихо добавила. — На память обо мне...

3. Столкновение

Длинный неуютный барак, когда-то приспособленный под штаб, стоял в стороне от прочих сооружений на небольшом пятачке лагеря, отделенном от него двумя рядами колючей проволоки с узким проходом, который всегда охранялся часовыми, а ночью — еще и собаками, хотя в этом не было никакой надобности. Побег был практически невозможен. Офицеры, служившие тут не один год, рассказывали, что за все время лишь несколько человек пытались покинуть пределы лагеря. Но тщетно. Некоторых находили замерзшими в тайге, а другие возвращались сами в изорванной одежде, с исцарапанными и измороженными лицами.

На сотни километров вокруг властвовали тайга и болота. Узкой лентой змеилась лежневка* в Россию. По этой дороге привозились продукты, а иногда и почта. По этой дороге поступало новое пополнение в лагерь из числа воров, жуликов, взяточников, стяжателей, растратчиков и прочих нездоровых элементов, как их еще иногда называют. Начало этой дороги служило благословением заключенным, отбывшим свой срок и возвращавшимся по ней к человеческой жизни. А многие, прибывшие в лагерь по этой дороге, так больше никогда на нее и не ступили...

Виталик тоже приехал сюда по этой дороге. Но когда — никак не мог вспомнить. Иногда ему казалось, что он и родился тут, в лагере, за колючей проволокой. Но эта дорога тоже манила его и звала за собой. Он давно уже отвык от живых детских голосов. Дети ему только снились. Однажды, сидя у мамы в кабинете, он услышал, как за дощатой стеной Сергей Шалвович Шергаев с кем-то разговаривал по телефону. "Что же прикажете мне делать, — басил Сергей Шалвович, — уволить ее? Рапорт за рапортом подает. Сынишке-то в школу пора...” Потом он замолчал и только изредка односложно соглашался: "Да, да, да...” А в конце разговора грустно вздохнул: "Ну что ж, придется переводить”.

"Это про нас, — обрадовался Виталик. — Мы уедем отсюда. Да, мама?” — спросил он.

"Станет работы поменьше, уедем”, — сказала она.

Но шли дни, месяцы... Они не уезжали, и работы не уменьшалось. Мать приходила домой поздним вечером усталая, издерганная. А по ночам плакала. Утром уходила в лагерь с мешками под глазами. Когда это случалось, Сергей Шалвович вызывал ее в кабинет. "Так, так, — начинал он сердито, расхаживая из угла в угол, — гм... Так, так... Ну что мне с тобой делать? Значит так: сейчас иди домой, успокойся. А потом придешь. Завтра мы что-нибудь придумаем”.

Полностью повесть можно прочесть, скачав ее с сервера (см. левый верхний угол этой страницы)