Корней Чуковский (31.03.1882 - 28.10.1969) Конечно,
мне не слишком-то нравится, что меня именуют одним из старейших писателей. Но
ничего не поделаешь: я пишу и печатаюсь шестьдесят три года. Помню Куприна
молодым человеком, еще до того, как он написал "Поединок", и юного
Блока в студенческой нарядной тужурке. И мне самому удивительно, что я все еще
не бросаю пера. Но не могу и представить себе, как бы я прожил хоть несколько
дней без него. Я родился в Петербурге в 1882 году, после чего мой отец,
петербургский студент, покинул мою мать, крестьянку Полтавской губернии; и она
с двумя детьми переехала на житье в Одессу. Вероятно, отец давал ей вначале
какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из пятого
класса которой я был несправедливо исключен.
Перепробовав много профессий, я с 1901 года стал печататься в "Одесских
новостях", писал главным образом статейки о выставках картин и о книгах.
Иногда - очень редко - стихи.
В 1903 году газета послала меня корреспондентом в Лондон.
Корреспондентом я оказался из рук вон плохим: вместо того чтобы посещать
заседания парламента и слушать там речи о высокой политике, я целые дни
проводил в библиотеке Британского музея, читал Карлейля, Маколея, Хэзлитта,
де-Куинси, Мэтью Арнолда. Очень увлекался Робертом Браунингом, Россетти и Суинберном.
(Английский язык я изучил самоучкой.)
Газета перестала печатать мои письма из Лондона, далекие
от злободневной тематики; ими заинтересовался Валерий Брюсов и пригласил меня в
свой журнал "Весы", где я начал усердно сотрудничать.
Вернувшись в Россию, я пережил в Одессе дни броненосца
"Потемкина", побывал на мятежном корабле и познакомился со многими
повстанцами. Настроения боевого подъема, которыми в те дни
жила Россия, естественно, захватили меня, и поэтому, приехав в Петербург, я, под
влиянием революционных событий, затеял издание сатирического журнала
"Сигнал". К сотрудничеству в журнале привлек Куприна, Сологуба,
Тэффи, Чюмину, Дымова, Вл. Тихонова и многих других.
После четвертого номера я был посажен в тюрьму и отдан под
суд "за оскорбление величества", "царствующего дома" и т.
д. Защищал меня при закрытых дверях знаменитый адвокат О. О. Грузенберг и
добился моего оправдания.
Сидя в "предварилке", я стал переводить Уолта
Уитмена, которым горячо увлекался.
В 1907 году мои переводы вышли отдельной книжкой в
издательстве "Кружок молодых" при Петербургском университете.
Переводы были слабы, но книжка имела огромный успех, так как поэзия Уитмена
вполне гармонировала с тогдашними литературными веяниями.
В том же году вышла в свет моя новая (тоже незрелая!)
книжка - критические очерки "От Чехова до наших дней".
Книжка разошлась очень быстро, и в течение той же зимы потребовалось новое
издание, а еще через год вышло третье. Проработав больше года в мелкой прессе
(худшая полоса моей писательской жизни), я сделался сотрудником
"Нивы", "Речи", "Русской мысли", где поместил
критические статьи о Гаршине, Федоре Сологубе, Леониде Андрееве, Куприне,
Cеpгeeвe-Цeнском, Борисе Зайцеве, Алексее Ремизове, впоследствии собранные в двух
моих книгах - "Лица и маски" и "Книга о современных
писателях", вышедших в 1914 году в издательстве "Шиповник".
Еще в конце 1906 года я переехал в финское местечко
Куоккалу, где сблизился с И. Е. Репиным. Я горячо полюбил Илью Ефимовича, часто
позировал ему для его картин и в течение нескольких лет редактировал его
мемуары, часть которых он написал по моему настоянию. Эти мемуары, названные
Репиным "Далекое близкое", впервые вышли в Москве лишь в 1937 году.
Там же, в Куоккале, познакомился я с В. Г. Короленко и Н.
Ф. Анненским. Бывали месяцы, когда я посещал их почти ежедневно. К этому
времени у меня появилось немало друзей и знакомых в литературно-артистическом
мире: я близко узнал Алексея Толстого, Леонида Андреева, Н. Н. Евреинова,
Аркадия Аверченко, Тэффи, Минского, Александра Бенуа, Кустодиева, Добужинского,
Шаляпина, Комиссаржевскую, Яворскую, Собинова, - и нашел истинного друга в лице
академика Анатолия Федоровича Кони.
К этому же периоду относится мое первое увлечение детской
словесностью.
Мои статьи, посвященные ей, собраны в книжке "Матерям о детских
журналах" (1911). Тогда же я составил для "Шиповника" сборник
"Жар-птица", где сделал попытку завербовать для служения детям лучших
писателей и художников.
В 1916 году А. М. Горький, возглавлявший издательство
"Парус", задумал наладить в нем детский отдел и пригласил для этой
цели меня. Под его руководством я составил сборник "Елка" и написал
свою первую детскую сказку "Крокодил". Издательство вскоре распалось,
и я перекочевал со своим "Крокодилом" в "Ниву", которая в
1917 году стала давать особое приложение "Для детей" - под моей
редакцией. "Крокодил" с первых же дней своего появления в печати
полюбился малолетним читателям.
И все же я испытывал в те времена острое недовольство собой
и своей литературной работой.
Мне была невыносима ее пестрота, ее раздробленность, ее
легковесность. Мне хотелось отдать свои силы одной сосредоточенной многолетней
работе. Об этом у меня был откровенный разговор с В. Г. Короленко. Короленко посоветовал
мне не растрачивать себя по мелочам, а засесть за большой основательный труд о
Некрасове, так как Некрасов с самого раннего детства был мой любимый поэт. Я
стал пристально изучать его жизнь и творчество. И тут обнаружилась позорная
вещь: оказалось, что через сорок лет после смерти поэта его стихи все еще
продолжают печататься в исковерканном виде. Никаких комментариев к ним не было,
и даже даты были сильно перепутаны. Кроме того, оказалось, что десятки наиболее
ярких революционных стихов, изъятых старинной цензурой, все еще остаются под
спудом и не могут дойти до читателей.
Началась борьба за освобождение поэта от самоуправной
цензуры.
Чтобы установить канонический некрасовский текст, я стал
разыскивать в разных местах подлинные рукописи стихотворений Некрасова: посетил
вдову поэта Зинаиду Николаевну, свел близкое знакомство с двумя его побочными
сестрами, а также с дочерью Авдотьи Панаевой, и мало-помалу у меня собралось
изрядное количество некрасовских рукописей. Кое-что подарил мне историк В.
Богучарский, кое-что сообщил в достоверных копиях Н. Ф. Анненский.
Я опубликовал собранные мною тексты в газетах.
И тогда в моей жизни случилось большое событие. Академик
А. Ф. Кони, обладавший огромным фондом некрасовских рукописей, прочел мои
газетные статьи о Некрасове и решил предоставить мне хранившиеся у него
материалы. Количество рукописей было так велико, что мне потребовалось
несколько лет для исследовательской работы над ними. Достаточно сказать, что
здесь находились черновые и беловые рукописи поэмы "Кому на Руси жить
хорошо", рукопись поэмы "Княгиня Волконская", черновики сатиры
"Современники" и т. д., и т. д.
Когда я изучил всю эту груду некрасовских рукописей, я обратился к
родственникам поэта с предложением включить в издаваемое ими "полное"
собрание стихотворений Некрасова около пяти тысяч новых стихов. Но они и
слышать не хотели о каком бы то ни было изменении текстов. Только революция
освободила поэзию Некрасова от зловредной опеки его корыстных наследников.
В 1918 году я показал А. В. Луначарскому имеющиеся у меня
рукописи Некрасова и при его поддержке стал готовить к печати первое советское
собрание стихотворений Некрасова. И здесь меня постигла неудача: хотя я включил
в это издание множество новых текстов, найденных мною и другими
исследователями, главным образом В. Е. Евгеньевым-Максимовым, хотя в смысле
полноты новое издание значительно превосходило все предыдущие, - к сожалению, я
еще не овладел научными методами, необходимыми для подобной работы. Эти изъяны
стали для меня очевидны, едва только издание вышло в свет. Они очень огорчили
меня, и для того, чтобы их устранить, я тотчас же стал работать над новым
изданием, поставив себе задачу, почти непосильную для одного человека, -
окончательно выработать канонический текст, свободный от цензурных искажений, и
дать научный историко-литературный и текстологический комментарий к каждому
стихотворению Некрасова.
Большим поощрением в этой работе был для меня положительный
отзыв В. И. Ленина о первом издании книги, сообщенный мне А. М. Горьким и В. В.
Воровским. Впоследствии Горький процитировал этот отзыв в "Правде"
(14 марта 1928 г.).
Шесть лет я трудился над новым изданием Некрасова в
книгохранилищах Москвы и Ленинграда. Самый процесс этой кропотливой работы дал
мне глубокое душевное удовлетворение. Было приятно уйти от суетливой и пестрой
газетно-журнальной поденщины к научной сосредоточенной деятельности. Я был
воистину счастлив, что могу дать советским читателям освобожденные от
многолетних искажений подлинные тексты Некрасова. Работа была неблагодарная,
незаметная, трудоемкая, но это-то и привлекало меня к ней. Один реальный
комментарий к поэме "Кому на Руси жить хорошо" отнял у меня около
полугода. Чтобы прокомментировать сатиру "Современники" и разъяснить
содержащиеся в ней намеки на тогдашних финансовых деятелей, я должен был целые
месяцы изучать биржу семидесятых годов.
Закончив главный труд своей жизни - полное собрание
стихотворений Некрасова (1926), научно прокомментированное, исцеленное от ран и
увечий, нанесенных им царской цензурой, я написал ряд историко-литературных
этюдов, связанных с эпохой Некрасова. Эти этюды - "Лев Толстой и
Дружинин", "Неизвестный Петров", "Жизнь и смерть Николая
Успенского", "Василий Слепцов" и др. - вошли в мою книгу "Люди
и книги шестидесятых годов". Плодами детального изучения этой эпохи были
также два "Некрасовских сборника", том неизвестных произведений
Некрасова с моими вступлениями к каждой находке, изданный под заглавием
"Тонкий человек", и десятки статей о поэте в "Правде",
"Известиях", "Литературном критике", "Знамени",
"Известиях Академии наук СССР".
Тогда же я закончил свой давно задуманный труд - книгу
"Некрасов", которая вышла в издательстве "Кубуч" в1926 году
(второе издание в "Федерации" в 1930 г.). Недавно я перечитал эту
старинную книгу. Многое в ней спорно, кое-что опрометчиво, но ее основная цель
- смыть с Некрасова "хрестоматийный глянец", представить его
читателям не как абстрактного носителя таких-то и таких-то идей, а как
близкого, живого человека, была, мне кажется, в некоторой мере достигнута.
Среди других волновавших меня всю жизнь литературных
вопросов была проблема художественного перевода. Она интересовала меня с юных
лет. Еще в "Весах" я писал о переводах Шелли и Уитмена. В 1918 году А.
М. Горький организовал в Петрограде издательство "Всемирная
литература" и предложил мне возглавить англо-американский отдел этого
издательства. Во времена "Всемирной литературы" интерес к теории и
практике художественного перевода сильно возрос. Так как СССР страна
разноязычных народов, стремящихся к постоянному обмену духовными ценностями,
мастерство перевода стало играть у нас особую роль. Пытаясь установить, каковы
современные методы этого мастерства, я написал (по желанию А. М. Горького)
сперва брошюру, а потом и книгу, посвященную искусству перевода, которую
исправлял и дополнял от издания к изданию. В 1941 году книга вышла под
заглавием "Высокое искусство", а теперь, через двадцать с лишним лет,
я снова переработал ее на основе новых материалов. Тема эта дорога мне и нынче,
отчасти оттого, что я и сам переводчик: перевел "Листья травы" и
"Демократические дали" Уолта Уитмена, "Приключения Тома
Сойера" Марка Твена, "Робинзона Крузо" Дефо, "Живчеловека"
Честертона, "Королей и капусту" О. Генри и др.
Есть у меня и еще одна тема, проходящая через всю мою
жизнь: психика малых детей, их титаническая работа по овладению - в такие
сказочно короткие сроки - сложившимися формами родительской и прародительской
речи.
Эта тема воплотилась в моей книге "От двух до
пяти", которая, конечно, никогда не была бы написана, если бы у меня не
было четверых детей, а теперь уже и пятерых внуков и пятерых правнуков и если
бы общение с детьми - своими или чужими - не было моим любимейшим отдыхом.
Книга эта выдержала семнадцать изданий, и для каждого нового издания я
исправлял и расширял ее текст, так как все это время ко мне шли непрерывным
потоком тысячи и тысячи писем от воспитателей, матерей и отцов, сообщавших мне
свои наблюдения над детьми.
Незадолго до этого я написал для детей (вслед за
"Крокодилом") "Мойдодыра", "Муху-Цокотуху",
"Тараканище", "Доктора Айболита" и другие сказки в стихах.
Сказки эти появились впервые в печати в самом начале двадцатых годов и вызвали
жестокие нападки рапповцев, пролеткультовцев, педологов. Мне и в голову тогда
не приходило, что когда-нибудь эти гонимые сказки будут печататься миллионами
экземпляров и выдержат многие десятки изданий и что я доживу до поры, когда те
дети, для которых эти сказки написаны, превратятся в седых стариков и будут
читать их своим внукам и правнукам.
Все другие мои сочинения до такой степени заслонены моими
детскими сказками, что в представлении многих читателей я, кроме
"Мойдодыров" и "Мух-Цокотух", вообще ничего не писал.
Когда началась война, я вместе с Евг. Петровым и А. Н.
Афиногеновым стал работать в англо-американском отделе Совинформбюро и в
течение первых месяцев войны писал для этого отдела статьи.
После окончания войны я опять отдался излюбленным темам.
Написал новую книгу - "Мастерство Некрасова", проредактировал
двенадцатитомное собрание его сочинений, закончил первый том своих
воспоминаний: о Горьком, Короленко, Куприне, Леониде Андрееве, Блоке,
Луначарском, Маяковском и др. ("Современники"), опубликовал книжку о
языке "Живой как жизнь" и, поглощенный этой увлекательной работой, не
заметил, как подкрался ко мне 1962 год и мне исполнилось восемьдесят лет. Дата,
конечно, не очень веселая. Но словно для того, чтобы хоть отчасти утешить меня,
этот год послал мне нечаянную радость: книга моя "Мастерство
Некрасова" была удостоена Ленинской премии.
В этом же году Оксфордский университет присудил мне
почетное звание Доктора литературы. Для получения этого звания я был приглашен
в Англию - через шестьдесят лет после моего пребывания в этой стране - и с
большим удовольствием провел там весь май среди новых - милых и радушных -
друзей.
Оглядываясь на свой долгий писательский путь, я нахожу на
нем немало ошибок, неверных шагов и провалов. Но одна черта в некоторой мере
искупает мои недостатки: абсолютная искренность. В качестве критика я, если бы
даже хотел, не умел бы написать о том или ином литературном явлении хоть одно
неправдивое слово.
В писательской работе меня больше всего увлекает радость
изобретения, открытия. Эту радость я впервые почувствовал, когда сочинял свои
сказки, форма которых, уже не говоря о сюжетах, была в нашей литературе нова.
Точно так же я не стал бы писать свои книги "Высокое
искусство" или "От двух до пяти", если бы меня не окрыляла
уверенность, что у нас еще не было книг на подобные темы и что я таким образом
иду по непроторенной дороге. И разве отдал бы я сорок лет своей жизни изучению
Некрасова, если бы не сознание, что мне предстоит разрушить застарелые,
рутинные представления о нем? Этим чувством преодоления многолетней инерции,
жаждой бороться за новое понимание Некрасова продиктованы мои книги
"Некрасов как художник", "Мастерство Некрасова" и другие
работы, включая сюда комментарии ко многим стихотворениям поэта в двенадцатитомном
собрании его сочинений. Свою до сих пор не законченную книгу о Чехове я стал
писать по такой же причине: Чехов, как и Некрасов, был одним из наиболее
оболганных русских писателей. И я считал своим долгом освободить его образ от
той многолетней лжи, которую горе-критики нагромоздили вокруг его имени.
Ненавижу подражательность, эпигонство, рутину.
"Открытия" могли быть микроскопически мелкими, и
некоторые из них, как я вижу теперь, приводили к ошибкам, но я не мог бы писать
ни о Николае Успенском, ни о Слепцове, ни о Гаршине, ни об Авдотье Панаевой, ни
о Валерии Брюсове, если бы меня не обуревало в ту пору желание сказать об этих
авторах новое слово, отменяющее привычные представления о них.
В молодости это стремление к борьбе с установленными,
тривиальными мнениями придавало иногда моим писаниям задиристый, запальчивый,
крикливый характер, от которого я избавился лишь в зрелые годы, в
пореволюционный период, потребовавший от писателей максимальной серьезности.
Тяга к новаторству, к преодолению косных, заплесневелых
идей присуща решительно каждому, кто увлеченно работает в какой бы то ни было
области знаний.
В этом-то и таится для нас праздничная радость работы, ее
главное очарование, ее соблазнительность, и я от души благодарен судьбе, что
мне было дано испытать эту ни с чем не сравнимую радость.
Жизнь моя подходит к концу. "И утро, и полдень, и
вечер мои позади". И мне все чаще вспоминаются строки любимого моего Уолта
Уитмена:
Стариковское спасибо, - пока я не умер,
За здоровье, за полуденное солнце, за этот неосязаемый воздух,
За жизнь, просто за жизнь...
За любовь, за дела и слова, за книги, за краски и формы,
Как солдат, что воротился домой по окончании войны,
Как путник, из тысяч, что озирается на пройденный путь,
На длинную процессию идущих за ним, -
Спасибо, ...: говорю я, - веселое спасибо! - от путника,
от солдата спасибо!
Но когда я беру в руки перо, меня до сих пор не покидает
иллюзия, что я все еще молод и что тем, для кого я пишу, еще очень недавно
исполнилось двадцать. И что у меня с ними общий язык.
Наивная иллюзия, но без нее я не мог бы ни жить, ни писать, так как (нынче я
чувствую это особенно ясно) быть с молодыми - наш радостный долг.
1964 Корней Чуковский,
"О себе"
Как была написана "Муха-Цокотуха"
История моего "Айболита"
http://vbasyrovdola.ucoz.ru/load/kornej_chukovskij_istorija_moego_quot_ajbolita_quot/1-1-0-15
